Для того чтобы ровесник ХХ века Платонов (тут автор, наделяющий символическим ореолом любое имя, имеет в виду, скорее всего, философа, рассказавшего про двоемирное существование идей, нежели русского писателя-визионера) вернулся к нормальной жизни, наблюдающий его врач Гейгер просит пациента вести дневник. Так Иннокентий начинает вспоминать прошлое.
Поначалу короткие и отрывочные, записи становятся все объемнее, насыщаются деталями — вкусами и запахами, людьми и событиями питерской жизни, ну, например, времен революционного переворота. Платонов вспоминает детство, новогоднюю елку, чай на дачной веранде, стук каблуков по мостовой, родителей и возлюбленную Анастасию, в квартиру которой их с матерью подселили после гибели отца и уплотнения жилфонда бывших царских спецов.
При заморозке азот творит чудеса — Платонову удается воскреснуть 30‑летним мужчиной, застав умирающую в больнице старушку Настю. Самые сильные сцены связаны не только с описанием тюремного быта Соловков, кропотливо восстановленного по воспоминаниям выживших сидельцев, это еще и эпизоды ухода за недвижимой больной в облезлой районной больнице.
Вместе с Настиной внучкой Платонов ухаживает за бывшей возлюбленной. Меняет памперсы, выносит судно, втирает мазь в пролежни. Ход времен нельзя остановить: Настя уходит, а Платонов влюбляется в ее внучку, тоже Настю, ответившую Иннокентию взаимностью. И вот они уже ждут дочку, хотя два чуда на одну книгу, построенную по «правилу Стругацких» (один роман — одно фантастическое допущение), уже перебор. Нервные клетки Платонова начинают массово отмирать, и читателя Водолазкин оставляет перед открытым финалом. Персонаж его может умереть — от ускоренной, как на перемотке, наступающей старости или же погибнуть в самолете с нераскрывшимися шасси, зависшем над аэропортом.
Демонстративно условная конструкция романа необходима Водолазкину для того, чтобы показать сочетание большой истории, катком прокатывающейся по судьбе, и истории частной. Истории, состоящей из ушедших запахов и исчезнувших деталей, имеющих не меньшее, а может быть, даже большее влияние на человека, чем роковые политические события.
Во второй части «Авиатора», где помимо Иннокентия дневники ведут уже Настя и доктор Гейгер, с их помощью Платонов пытается вспомнить годы вынужденного отсутствия. Фантомная память текста подсовывает ему, замороженному еще до Великой Отечественной, трепет знамен на первомайской демонстрации 1969‑го или же шуршание песчаного пляжа Алушты в 1975‑м. Все это следует зафиксировать, так как несказанного не существует: реальность испаряется мгновенно, как пар. Вот Водолазкин дотошно, почти по-прустовски, и восстанавливает исчезнувший колорит. Видно, как нравится ему работать с бытовыми деталями воспоминаний, сколько удовольствия получает он, описывая старые фотографии.
Симптоматично, что, приближаясь к нынешним временам, повествование становится более схематичным — с нашим временем Водолазкину более или менее все понятно. Хотя «лики прошлого» нужны ему не сами по себе, но как возможность говорить о текущем моменте. С помощью замысловатой композиционной рамы, рифмующей разные времена в неделимый поток. Эта, иногда почти картонная условность, необходимая для того, чтобы свести сюжетные концы, и слегка комкающая финал, отлично работает в первой части: картины предреволюционного и нынешнего Петербурга, поставленные встык, бьют по восприятию мощнее любых мемуаров.
С помощью демонстративно отвлеченной конструкции Водолазкин создал первое в нынешней прозе художественно полноценное описание жизни заключенных в Соловецком лагере. Заимствуя приемы бульварной прозы с нагромождением невероятных событий, Водолазкин, совсем как Пастернак в «Докторе Живаго», наполняет низовые жанровые модели трепетным философским содержанием. Свойственным лучшим современным романам о коллективной телесности и частной судьбе — в диапазоне от «Воскрешения Лазаря» Владимира Шарова и «Письмовника» Михаила Шишкина до «Парохода в Аргентину» Алексея Макушинского. Как хороший пианист, Евгений Водолазкин бегло пробегается по всей гамме «проклятых вопросов» русской культуры. От «кто виноват» и «тварь я дрожащая или право имею» до «что делать».
Как что делать? Летом варить варенье, а зимой пить с этим вареньем чай. Времена не выбирают, в них живут и умирают. Однако, если постараться, можно выработать такую приватную точку зрения, когда не важно, какое там тысячелетье на дворе.
Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ, The Art Newspaper Russia, — специально для «Новой газеты»