Природа прятала Христа, изгибчива, чешуекрыла, в глухие, темные места, под сенью скал, в тени куста, — и вовсе, кажется, укрыла, однако выдал воробей, запрыгав, громко зачирикав… Так от прыжков его и криков пошло начало всех скорбей. С тех пор он прыгать обречен, пищит «Он тут!» и всеми проклят. (Конечно, птица ни при чем, однако так гласит апокриф).
Ты мне понятен, воробей, твой тип подробно разработан: чем птица мельче и слабей, тем выше шансы крикнуть «Вот он!». Ты не пройдешь на роль борца, ты даже меньше, чем синица, ты жаждешь выделица-ца, прибиться, присоединиться… Что будет там — еще вопрос, а здесь ты как бы принят в стаю. И не отметь меня Христос так безнадежно и всерьез — как устоял бы я, не знаю.
Мне как-то жалко воробья.
Ведь это все твоя идея, затея, в сущности, твоя — а виновата Иудея. Ты сам на смерть послал Христа — а все другие виноваты: Каифы, Понтии Пилаты, солдаты римского поста, Иуды мерзкие уста — и даже бедная осина (на ней висел предатель Сына) дрожит до каждого листа!
Вообще в трагические дни и Сын, суровый искони, и сам Отец седобородый — вы (на смоковницу взгляни) не церемонитесь с природой. Ты сам наметил список жертв и рощу избранную рубишь, Ты сам придумал свой сюжет, но исполнителей не любишь, и созданный Тобою мир — инсекты, птицы, горы, море, — Тебе решительно немил, и знает это априори. И факел этой нелюбви горит над нами негасимо: Ты сам на гибель отдал Сына, а мы Его не сберегли.
Пространство выбора мало: прокрустово, по сути, ложе. Иль все иначе быть могло, решись мы все? Но не могло же. Любить иных — напрасный труд, мечты о разуме — химеры: покуда сами не распнут, тут не поймут. Нужны примеры. Не зря ли глотки мы дерем и морды дерзостные корчим? Сюжет давно определен.
Но кастинг все еще не кончен.
Читать морали я не тщусь. Тут правит жажда сильных чувств, а не желанье скучных выгод: одним приятней укрывать, другим приятней выдавать и, что страшней, при этом прыгать. Мне вечно слышится вопрос: конечно, мы себя спасали, но ты же сам… и сам Христос… Мы твари, да — но вы же сами?! И Бог, что дал нам страх и стыд не для бесплодных говорилен, им не сумеет объяснить, в чем их вина. Он тут бессилен. Когда настанет Высший суд и все замрет при трубном звуке — они же тоже не поймут, и мы опять опустим руки. Их ряд бессмертен и безлик. Что вообще решает птица? Они же скажут, что без них сюжет не мог осуществиться. И нам, тупеющим от слез, — все так и есть, и все неправда, — один останется вопрос: зачем ты прыгал, сука, падла?! Вы все невинны — и Пилат, и воин под бронею лат, и терн венца, и сотня игол. Никто ни в чем не виноват, но почему ты прыгал, гад? Я все прощу. Зачем ты прыгал?!
