Среди фрагментов греческого поэта Архилоха, как написал в знаменитом эссе Исайя Берлин, есть строка, которая гласит: «Лис знает много секретов, а ёж — один, но самый главный». Разделяя этой метафорой русских классиков, Берлин называет Пушкина лисой, а Достоевского — ежом. Но ничто не мешает использовать эту аллегорию, где и как удобно. Особенно когда она так удачно описывает двух кандидатов от Демократической партии.
В этой паре роль ежа играет Берни Сандерс. Я знаю, что нехорошо так говорить. Я боюсь, что обижу своих друзей и союзников. Я понимаю, что так нельзя отзываться о политике, защищающем обездоленных и обличающем власть имущих, но ничего не могу поделать. Сандерс производит на меня впечатление человека, которого евреи зовут «шлимазл». На дебатах он размахивает руками, будто дирижирует оркестром, которого нет. Когда Сандерс тычет пальцем в оппонента, мне хочется развернуть его лицом к стенке. Хуже, что он говорит, точнее — кричит одно и то же. Сандерса трудно слушать два часа подряд, и я с ужасом представляю себе, каково терпеть это четыре года. При всем том та единственная мысль, которой подчинена вся кампания ежа-Сандерса, — чрезвычайно соблазнительна.
— Почему, — говорит он, — все передовые страны мира живут лучше Америки, когда дело касается наиболее важного в нашей жизни: здоровья и образования? Почему Америка не может быть такой же, как Дания, чье население считается самым счастливым в Европе? Даже соседняя Канада научилась обеспечивать всем здравоохранение и общедоступное высшее образование.
В ответ можно сказать, что либеральная Дания далеко, и Канада парадоксальным образом ближе к ней, чем к индивидуалистической Америке. В этом — и только, разумеется, в этом смысле она — все еще колония Европы, где изобрели социализм, надели на него намордник рынка и научились не видеть в социальной справедливости угрозу тоталитаризма.
В Старом Свете государство — друг человека, как пожилая собака — глуповатая, глуховатая, суетливая, но верная. В Америке власть — необходимое зло. Чтобы это осознать, надо всегда держать в памяти историю. Урожденным американцам это необязательно — она у них в крови. Но нам, приезжим, без нее не обойтись. Иначе не понять, каким выглядит Вашингтон для местных.
Америка — плод революции, и больше всего она боялась стать тем, с чем боролась, — тиранией.
— Залог свободы, — решили отцы-основатели, — слабое правительство. Чем его меньше, тем легче дышится человеку на просторах девственной земли, где еще не успели произрасти политические корни.
Отсюда следует, что программа Сандерса безнадежна. Американцы не готовы позволить государству перераспределять их деньги, потому что просто не верят ему. Их можно понять. Каждый раз, когда я встречаюсь с властью — меняя водительские права, мучаясь с налогами или получая паспорт, — меня поражает неэффективность чиновников. В Америке государство берет себе тех, кто остался за бортом конкуренции в частной сфере.
Впрочем, кредо Сандерса трудно назвать программой. Сам он предпочитает говорить о революции, которая сама о себе позаботится.
— Всеобщая медицина и бесплатное высшее образование, — сказали Сандерсу журналисты, — обойдется стране в 38 триллионов долларов. Где вы собираетесь взять эту сумму?
— Ну это еще как считать, — ответил Сандерс. И я перестал слушать.
Будучи в политике ежом-однодумом, он не меняет тему и тактику, подкупая сторонников идеализмом, честной простотой и принципиальностью. Именно поэтому Сандерсу не удалось ничего добиться в Сенате. Свернувшись там в колючий клубок, он отказывался от компромиссов, без которых революция может победить только насилием. Такая перспектива не может соблазнить большинство американцев, особенно взрослых, и теперь задача Сандерса сводится не к борьбе за номинацию, а за то, чтобы как можно дальше оттащить Демократическую партию влево от центра.
Если Сандерс — ёж, то Хиллари, конечно, лиса, причем — Алиса. Она умна, хитра, всегда себе на уме, знает много и обо всем. Помня, что говорит и к кому обращается, Хиллари ловко манипулирует сторонниками, играя наверняка. Как раз это ей и мешает, ибо все видят, что она играет. Обнажение приема работает только в театре Брехта. Но с этой антипатией она ничего не может поделать, ибо Хиллари напрочь лишена харизмы своего мужа.
Билл Клинтон, в отличие от скучной и добропорядочной Хиллари, производил впечатление неотразимого прохиндея. До сих пор, когда в преддверии очередных выборов запись с его обращением звучит по телефону, я узнаю в его хрипловатом голосе беспроигрышную интонацию одного из персонажей Сэлинджера, который «честным и искренним, как у президента Линкольна» голосом уговаривал девушку снять лифчик.
Еще Клинтон мне напоминает роли актера Брандауэра. Лучше всего ему удавались обаятельные злодеи. Один из них в фильме с Джеймсом Бондом сумел оттянуть на себя все симпатии зрителя. Довлатов говорил, что в литературе лучше всего получаются неудавшиеся отрицательные герои вроде Дмитрия Карамазова. Пороки Клинтона тоже не смогли с ним справиться, но в качестве психопатологической компенсации перешли, как заразная болезнь, к его невинной жене. Чудится мне, что многие избиратели подсознательно перенесли на Хиллари ответственность за грехи Билла. Такое бывает, когда в глазах обалдевшего общественного мнения жертва измены оказывается ее виновницей: «Довела!» Сейчас все это в прошлом. Клинтоны переросли вопросы супружеской верности, и Хиллари приняла на себя иную женскую роль.
Какую?
Тут я должен поделиться персональной классификацией президентов как близких родственников. В сущности, так оно и есть. С кем еще мы обречены жить четыре, а то и восемь лет, ежедневно сталкиваясь лицом к лицу на экране или в газете? Знакомясь уже сорок лет с президентами, я каждому отвожу место в той большой и далеко не дружной семье, что называется американской политикой.
Первым я застал Картера. Тихий и порядочный, он был физиком, любил классическую музыку, не вел войн и целовался с Брежневым. Еще плохо разбираясь в президентах, я назначил его чудаковатым дядюшкой, которого свои любят, но чужим не показывают. Рейган был дедом нации: лучась радушием, он ее не ругал, а баловал. Сменивший его Буш-старший принял на себя роль строгого отца: Pater Familias. По контрасту с ним Билл Клинтон казался старшим братом. Он играл на саксофоне и нравился девицам, особенно одной, в синем платье. Буш-младший был блудным сыном. Проведя молодость пьющим шалопаем, он в зрелые годы открыл Бога, политику и полюбил книги, в том числе — про козу, которую он читал детям 11 сентября, пока горели Близнецы. Многие, выбрав во второй раз, ему это простили, многие — нет, и за Обаму голосовали от противного. В семью американских избирателей он вошел зятем. Радикально отличающийся от других родственников, Обама вызывает сдержанное уважение — мог быть хуже.
В этом раскладе Хиллари я бы назвал тещей Америки. Обладая самым длинным послужным списком, отличаясь железной хваткой и монументальным терпением, она вызывает у многих иррациональное раздражение. Как теще из анекдота, Хиллари не надо ничего делать, чтобы заслужить неприязнь. Она, неприязнь, ее ждет готовая и не требует объяснений.
— С души воротит, — говорят мне товарищи про Хиллари, не внимая моим просьбам объясниться подробнее.
Несмотря на это, у Хиллари есть те же преимущества, что у любой тещи. От нее никуда не денешься. Вы получаете ее в придачу к жене и, раз на любовь рассчитывать не приходится, вынуждены с ней считаться и терпеть. Особенно теперь, когда стала известна республиканская альтернатива Хиллари.
Говоря об этом, я должен признаться, что в этой глубоко ненаучной, но удобной классификации я никак не мог найти места Трампу. Как и республиканцы, не справившись с ним, я спросил жену, на какую семейную роль он подходит.
— В семье не без урода, — не задумавшись, отрезала жена, и я не стал возражать, зная по опыту, как трудно и небезопасно спорить с дамами.
Но о женском вопросе — и ответе на него — мы поговорим в следующий раз.
Нью-Йорк
Продолжение следует
