Пьесу известного драматурга фон Майенбурга о небезопасном и непредсказуемом наступлении клерикализма режиссер перенес на российскую почву. Сначала был спектакль в «Гоголь-центре», получивший пять номинаций на театральную премию «Золотая маска», теперь фильм. История школьника, который становится религиозным фанатиком, вступая в конфликт с учительницей биологии и чуть ли не со всем миром.

— Ты второй раз переносишь спектакль в кино (первым был «Изображая жертву»). Чем вызвано это решение?

— Если честно, прежде всего тем, что мне практически открытым текстом сказали: «В России снимать кино тебе не светит». Ты же помнишь скандал с проектом «Чайковский»? Я очень хотел снять этот фильм, писали с Юрием Арабовым интересный сценарий, работа над которым продолжается, кстати, по сей день. Вроде бы сначала нам Минкульт выделил небольшие деньги, которых не хватило бы даже на подготовительный период. И все. Дальше начались большие проблемы: истерия в прессе и «черный пиар» о том, что я хочу снимать фильм про, скажем мягко, сексуальность Петра Ильича. Помнишь эту дискуссию «Был ли Чайковский геем?» — это все было только для того, чтобы не дать нам снять кино. Разгоревшийся скандал отпугнул частных инвесторов. Проект заморозился. А мне, видимо, решили не давать деньги на кино. На один проект не дали, на другой… А недавно вышел спектакль «Мученик», и кто-то заметил: «Из этого могло бы получиться кино». И когда продюсер Илья Стюарт поинтересовался у меня: какие есть идеи, я предложил ему посмотреть «Мученика». Илья поверил в идею и нашел частных инвесторов. Мы сняли кино. Послали заявку в Канны на общих основаниях. О том, что мы в программе, узнали из их пресс-конференции.

— Когда переводили пьесу Мариуса фон Майенбурга на русский, вы пошли на многие изменения, адаптируя ее к нашим условиям и проблемам. Потом снова интерпретировали пьесу уже для экрана. Расскажи о «трудностях двойного перевода». Какие темы тебе важно было вытянуть?

— Я слышал о спектакле, который сам Мариус поставил в Шаубюне, и попросил его прислать текст. А прочитав, подумал: «Как интересно! Это же все происходит у нас. С нами. Откуда он знал?» Майенбург — потрясающий драматург, один из лучших в мире сегодня. У него есть свойство предвидеть будущее. Но в Германии эта пьеса не смотрится столь остро, как у нас. Для них это притча про то, что будет, если некий клерикально настроенный «мальчик» придет и всем укажет.

— А у нас «мальчики» уже приходят и указывают, и громят выставки.

— Конечно, это наша реальность: все больше «мальчиков», требующих наказания «неверных», либералов. Любой из них может подбросить голову свиньи в театр. Все больше «мальчиков», которые могут убить человека только за то, что он — «нерусский», гей или недостаточно патриот.

—Но когда переводили текст, вы же решали «про что»? И образовалось, как мне кажется, сразу несколько важных тем. Одна —тема религиозного экстремизма, даже терроризма.

— Мне как раз нравилась неодномерность, объемность пьесы, жанровая возможность сделать из нее некий перевертыш. До какого-то момента не понимаешь, на чьей ты стороне.

— Мне кажется интересной оппозиция «я» и «другие». В юном возрасте по-настоящему драматическая. «Я» не похож на «всех». Помнишь пьесу Майенбурга «Урод»? Тамтема «исцеления» физического уродства решалась за счет потери индивидуальности. Здесь обратная история: попытка обретения своего лица за счет уродливого фанатизма.

— Скорее здесь другое: страх, ущербность, острый детский травматизм вдруг превращаются во что-то иное, травма превращается в идеологию. То есть в основе тоталитаризма, любых человеконенавистнических идей всегда ищи страх, боль, проблемы в семье, ищи недолюбленного малыша. Психическая травма может привести в искусстве к созданию больших произведений, но в социальной сфере — часто к кошмару. Особенно на фоне существующего у нас тотально инфантильного сознания. Мы как общество не хотим взрослеть. И в нашем фильме взрослые герои — учителя, родители — тоже инфантилы, носители неразвитого, подросткового сознания. Бьются друг с другом, на самом деле не очень отличаясь в целом от своих же учеников.

— Ты изменил претенциозное название «Мученик» на «Ученик». Трудный подросток Вениамин с его бунтом телесным и духовным, с его агрессивными проповедями — ученик не Бога, но дьявольски незрелого общества?

— В большей степени имеется в виду сверстник Вениамина, его одноклассник Гриша, для которого Веня — Учитель. Хотя в названии есть некоторая общность. Ученик — это любой.

— Беда в том, что гнев мальчика, фанатично цитирующего Библию и ненавидящего взрослых, отчасти оправдан. Священник — фарисей, учителя — лживые, недалекие, латентные ксенофобы. То есть в своем отчаянном и даже чудовищном протесте герой пытается и не может нащупать некую справедливость.

— Мне не хочется комментировать то, что сам сделал. Кино снято, дальше начинается работа зрителя. Я за сложность интерпретаций, против упрощения. И в моих любимых жанровых фильмах есть эта 3D этическая и нравственная амбивалентность, которая притягивает, тренирует наши внутренние мышцы.

—И уже сам зритель выбирает…

— Конечно, для этого и нужен кинематограф, театр. Ради внутренней работы.

— Есть в фильме тема, для меня сегодня, пожалуй, самая актуальная, — проблемаподмены. В «Камне» того же Майенбурга фашистский офицер вроде бы защищает евреев, отморозки оказываются символом сопротивления. Люди говорят исключительно правильные слова, цитируют, например, Библию или «Кодекс советского человека», или классиков литературы… А за стеной красивых слов — моральная прорва.

— Из этого и состоит наша жизнь. Все не всегда оказывается тем, чем кажется. Безусловно, фильм и про эту обманчивость реальности, которая ускользает от нас, не успев воплотиться, и про разнообразных оборотней.

—И в спектакле, и в кино показан и катализатор процесса всеобщего «окукливания» — телевизор, «красный угол» в каждом пространстве: в квартирах, в школе. «Ящик», одними и теми же словами именующий полярные понятия. И разрыв между словами и реальностью обретает невиданные формы.

— Соглашусь. ФСБ часовни строит и крестным ходом ходит, Бастрыкин встречается с Гребенщиковым, Первомай совмещается с Пасхой. И знаешь, мне в принципе нравится такое разнообразие форм жизни. При этом мы сами, наша система ценностей все время находимся в состоянии проверки. Назвать все это фантасмагорией легче всего. Диагностировать как абсурд и отмахнуться — неверно. Мне кажется, надо не отмахиваться, а анализировать, пытаться понимать, разбираться, запоминать. Ведь на это и расчет: больше ада, бреда, все отмахнулись и уткнулись в свои дела.

— Есть же теория у части либералов: чем хуже, ближе к краю бессмыслицы, тем быстрее закончится коридор в сумрак.

— Сегодня я не уверен ни в чем, в том числе в либеральной интеллигенции.

— Общество в «Ученике», как и наше общество, заблудилось между советскими стереотипами и религиозными догматами.

— С печатью фарисейства, ханжества. Остро ощутим дефицит главного. Того, что есть в нашей главной героине, учительнице биологии (Виктория Исакова). При всех ее максималистских завихрениях, отчасти даже либеральном экстремизме, она пытается понять мир, разобраться в нем, она отстаивает сложную картину мира. Многообразие форм существования человека, природы. То, о чем ты говоришь, имея в виду наше заблудившееся общество, — это редукция всего непонятного, странного, узаконенность простых решений, типа «отнять и поделить», или «всех расстрелять», или «Сталина на вас нету!». Ты же видишь, сколько у нас ценителей подобного «коллективного счастья», это так удобно. И в Советском Союзе все, по их мнению, было прекрасно и по справедливости. Люди с «чувством глубокого удовлетворения» в это верили, вписывались в те клеточки, которые им отводило государство. Это тоже форма инфантилизма. Когда за тебя решали: как поступать, куда ходить, куда не ездить, кем быть, что читать, как одеваться, — это действительно комфортно. Людям ведь тревожно в одиночестве экзистенциального выбора перед миллионом сложных проблем. Перед запутанным, страшным миром. Единицы способны выдержать этот груз.

— И если не нравится «комфорт» добровольного подчинения, есть три выхода, как в русской народной сказке. Забить, запить или уйти в протест, попав места отдаленные. Но скажу тебе честно, ты никогда не казался мне отчаянным храбрецом или диссидентом.

— Казался трусливым конформистом? Ну что ж, раз ты так меня видишь, значит, будем исходить из такого твоего ракурса на все, что я делаю… Вообще, не знаю, насколько сегодня можно быть диссидентом в советском смысле этого слова. Сегодня пространство протеста шире, чем в эпоху тотальной несвободы в закрытой наглухо стране. Есть довольно большой спектр выражения своего несогласия: можешь написать статью в «Новой газете», выступить на канале «Дождь», написать пост в фейсбуке, выступить с одиночным пикетом, войти в открытое, физическое противостояние с властью. И результат сегодня вариативнее: от лайка до тюрьмы. Выбирай, что тебе по силам.

— Тем не менее ты ставишь «Машину Мюллер» — радикальное высказывание о насилии, о трагических взаимоотношениях художника со своим временем. Или «Мученика» с его мраком клерикализации. Тексты провокационные по отношению к сегодняшнему настроению общества. Кажется, чем уверенней и слаженней наш социум шагает к авторитаризму, тем более радикальными становятся твои постановки. Движешься в противоположную сторону, до маргинального противостояния?

— Хочешь сказать, что эти спектакли — какие-то особые поступки? Я так не считаю. Художник Павленский — вот это особые поступки. А я, как мы выяснили, «трусливый конформист», поэтому радикальные общественные акции — это не для меня. Я так не могу. Просто живу, просто сообщаю людям, что думаю, как чувствую. Стараюсь быть честным перед самим собой. Что не всегда просто.

— Полагаешь, что и в нынешней ситуации возможно ставить-снимать без оглядки на начальников и «оскорбляемых верующих»?

— Это всегда возможно. Мы же смотрим фильмы Параджанова, это произведения абсолютно свободного человека, сочиненные во времена жесточайшей цензуры и унылого тотального ханжества. Но он их снял. Для меня эти фильмы — маяки. Как и фильмы Тарковского. Говорю даже не об их художественных достижениях — о свободе и способе мышления. Это поступок? Называй, как хочешь. Для меня — это невозможность лжи самому себе. Мы сами возбуждаем себя страхами, придумываем, почему «это невозможно». Надо просто оставаться собой там, где тебе хорошо. То есть в культуре. Иногда меня спрашивают: «А где ваша родина?» Моя родина — театр. Моя родина — кино. Моя родина — искусство.

— Но твои коллеги, причем именитые, говорят: «Я бы тоже мог делать что-то честное, своевольное и независимое… Но за мной же люди, коллектив, театр. Надо быть осмотрительным».

— Это как в расколотой семье убеждают себя: «Не будем разводиться из-за детей». В результате в семье все несчастны, включая детей, которые всю жизнь будут страдать от нелюбви и дистанции между ненавидящими друг друга родителями.

—Недавно ты поставил балет «Герой нашего времени». Можно ли сказать, что Вениамин — герой нашего времени?

— Наверное. Есть такой журнал в Ростове-на-Дону «Кто главный?». Супернациональный вопрос. Соотечественники, приезжая за границу, всегда интересуются: «Где тут у вас главный ресторан? Главный магазин?» В русском сознании есть тоска по иерархии, по «главности» и «подчиненности». Немцу и французу в голову не придет искать «героя нашего времени». У них герои — все. Нам нужен только один, его хотим назначить. Нам нужен «герой времени», «дежурный гений», «властитель дум». Вот мы с тобой сидим в кафе. И все вокруг нас — герои. Все имеют право на личный выбор, в голове каждого — тараканы, комплексы проблемы, надежды. Все интересные, противоречивые, яркие.

— Ты воссоздавал такого «коллективного героя» и в спектакле «Кому на Руси жить хорошо».

— Мне нравится идея именно коллективного героя. Притом что одиночка — это гомункулус, концепт, идущий из великой русской литературы. Эти сочиненные Печорины и Онегины… Ну какие они герои своего времени, скорее маргиналы. Отдельные. Другие. Яркие единицы. И в названии «Герой нашего времени» есть ирония.

— За «Героя нашего времени» ты получил «Золотую маску», и тем не менее решил не участвовать в премии.

— Знаешь, на протяжении многих лет ко мне после каких-то профессиональных дебатов подходят знакомые, театроведы, критики, и все их разговоры начинаются с фразы: «Мы так за тебя бились…» Оказывается, я в течение многих лет — предмет битвы героически настроенных людей. Хочу эту тему снять. Не бейтесь за меня, друзья! Это во-первых. Во-вторых. В премию активно стало вмешиваться государство, идеология. И хотя это вмешательство открыто не декларируется, но механизм его понятен. И процесс этот будет набирать обороты. Потому что победила концепция «мы платим, мы и музыку заказываем» — самая подлая и вредоносная концепция для культуры, которая только может быть. Которая, конечно же, приведет к краху культурной политики. И в-третьих. Вот спроси завтра-послезавтра: «Кто получил «Маску» в таком-то году?» И никто, кроме лауреата, не скажет. Это важная премия, безусловно. Ее делают прекрасные, верные Театру люди. И прежде всего она важна для провинциальных театров. Для них это шанс стать известными в пространстве страны. Фестиваль «Золотая маска» с показом их работ — важнее всяких премий!

— То же можно сказать о наших кинопремиях, которых больше, чем фильмов, заслуживающих наград.

— Смотри. Спектакль удостоен «Золотой маски». И что? Лауреата стали иначе финансировать? Повысились гонорары? Увеличилось посещение? Нет. Стрессов, сплетен, пены, разговоров больше, чем практической пользы. Сегодня дали этому, а не тому. Дальше доходит до абсурда. Этому дали — зал встал, а тому — зал не встал. Не хочу тратить на подобное силы и жизнь. Я еще хочу многое чего успеть сделать.

— Ставя спектакли по всему миру, в Москве ты решил интерпретировать самого диагностического, актуального и очень российского писателя — Кафку.

— Премьеру сыграем в июне в «Гоголь-центре». Сочинять что-то специальное не требуется. Нам же уже удалось воплотить в жизнь придуманный им мир.