Я человек оклеветанный. Ф.М. Достоевский. «Братья Карамазовы». Ч. IV. Кн. XI. Гл. IX

Епанчин (Иван Агапов), Тоцкий (Виктор Вержбицкий), Лизавета Прокофьевна (Наталья Щукина), Настасья Филипповна (Александра Виноградова) Фото: Михаил ГУТЕРМАН

Москва внутри Садового кольца кишит героями Достоевского: какую крышу ни сорви, а уж они там. Семенит по сцене в Петровском переулке маленький, как Чаплин, князь Мышкин Ингеборги Дапкунайте, тонет в гренадерских объятьях Настасьи Филипповны в черной шкуре — Романа Шаляпина. Пляшут в Мамоновском переулке Процентщица и Лизавета с топорами в темечках. Кривит губы, глядя на них Свидригайлов, Игорь Гордин. (Но в Мамоновском переулке почему-то сказано четко, что есть преступление и что — наказание. Люди в МТЮЗе, видимо, служат старомодные. Не амбивалентны. И даже не пытаются.)

А теперь и на Малой Дмитровке (нет, какова плотность населения столицы призраками! Все клубятся в 300 м друг от друга!) есть князь Мышкин, и узнаваемый: «Известного сорта русский джентльмен… с не очень сильною проседью… клетчатые панталоны… вид порядочности при весьма слабых карманных средствах». Играет его режиссер спектакля Константин Богомолов. И играет хорошо. Премьера называется «Князь. Опыт прочтения романа Ф.М. Достоевского «Идиот».

Позвольте, ведь джентльмен в клетчатых панталонах — это карамазовский черт? Неважно: во втором акте будет и Ставрогиным, растлителем девочки Матреши (впрочем, в черновиках «Бесов» и он — Князь). Титры на заднике подскажут истинное имя героя: «Князь Тьмышкин у реки Помойки». Елейный и язвительный, он никому никогда не глядит в глаза. Не получает наследства, но справится и так. Каждому говорит то, что тот хочет слышать (вот с генералом Епанчиным в многозвездном прокурорском мундире изъясняется патриотическими пассажами). Быстро понимает, чего от него ждут, — и смиренно воплощает. Кривя губы от пылкой глупости ближних, скупыми движениями кукольника управляет и генералом, и Аглаей, и Настасьей — всеми.

На деле герой премьеры «Ленкома» похож на Смердякова, сумевшего получить в Европе образование и отшлифовать манеры (но фирменная смердяковская надменность осталась).

Князь тьмы? Вряд ли. Но личное дворянство преисподней губернии герой заслужил.

Все смешалось в доме Епанчиных: Лизавета Прокофьевна моложава, а Аглая (Елена Шанина), явная дочь от незапамятного первого брака, живет при отце и читает запрещенные книжки уж лет тридцать. Не снимая персиковых кружев и не теряя властной наивности бедной богатой девочки.

Епанчин (Иван Агапов точно играет бессовестного и добродушного дельца, покрытого первым постсоветским лоском) предъявляет, как положено, портрет Н.Ф.Б. В «Князе» — портрет девочки лет восьми. Растлитель Тоцкий (Виктор Вержбицкий) здесь зовется «депутат Ашенбах», уезжает в Таиланд, где встретит новую любовь — мальчика Тадзио, зачитывает очень длинный фрагмент «Смерти в Венеции», закрыв ладонями лицо и сверкая в зал значком Госдумы на лацкане.

Настасья Филипповна (Александра Виноградова) слегка сдвинута к Лизавете Смердящей (с учетом сходства Мышкина со Смердяковым тут в спектакль бонусом входит тема инцеста): гнусит и шепелявит, вечно складывает губы буквой «О». По сцене передвигается на коленях.

То ли это обозначает детский рост, то ли рабскую сущность, то ли чего еще.

По заднику бегут титры, каждая фраза отбивается красной строкой: «Настя пишет князю. С ошибками, но кровью. Менструальной».

В набитом зале на 753 души — один бурный аплодисмент. И один свист в три пальца.

Остатний народ безмолвствует.

Кстати, титры спектакля писаны, конечно, не менструальной кровью — но тоже с ошибочкой. «КлязьмИнское водохранилище» (на коем Мышкин и Аглая в «Князе» проводят медовый месяц, попутно удочерив Настасью Филипповну) — пишется через «И». А не через «Е», как на сцене.

…При этом — есть сцены отличные. Встреча князя с Аглаей в Павловском парке: и именно с такой Аглаей, просидевшей в родительском гнезде на яйцах своей невинности лет сорок (какой ее, не щадя себя, педалируя и пародируя возраст, играет Елена Шанина). Или диалог Мышкина с генералом МВД Рогожиным (Александр Збруев) — знаменитый разговор из романа перед обменом нательными крестами.

Збруев-Парфен очень просто, точно и настойчиво раз за разом спрашивает смиренное создание в клетчатых штанах: «Ты в Бога-то веруешь?» Лепет Тьмышкина: «Сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения… не подходит; …но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь… Есть что делать, Парфен! Есть что делать на нашем русском свете, верь мне!» — кажется вдруг лютой фальшью, торопливо кинутой доверчивой публике. Хотя это именно точный текст «Идиота».

И еще одна сцена — сильная и ужасная. В спектакле, кстати о птицах, Ганя Иволгин превращен в Илюшечку Снегирева (Виктор Вержбицкий: без депутатского значка, в пионерском галстуке). В этой версии Илюшечка умирает в хосписе. Следует краткий рассказ о нем и о других пациентах. Фердыщенко (Алексей Скуратов) сидит у камина (денег тут в камин не швыряют, он просто раззявлен черным квадратом посреди сцены, как портал в ад) и медленно жжет в нем детские вещи. Из трубы на авансцене у рампы при этом идет белесый дым. Глядеть почти невозможно.

Кто не боится вести на сцену вещи столь страшные — ставил бы «Благоволительниц», что ли. Чтоб не думать, что хоть для кого-то из 753 зрителей на каком-то 666-м спектакле «хоспис Илюшечки», помянутый так же всуе, как писание кровью и многое другое, вдруг окажется не абстракцией.

…Но тут, кажется, всё — абстракция. Преисподняя, педофилия, картавые каламбуры Настасьи Филипповны, многозвездные мундиры, «русское сердце», река Помойка и смерть в Венеции. Принцип «Чем будем удивлять?» (как ипринцип «Что хотят слышать?») требует постоянной возгонки градуса, увеличения доз, смены компонентов. Отсюда и вышеприведенный список.

В «Идеальном муже» (МХТ) блестяще сработал заряд социальной сатиры, жирная позолоченная пестрота спародированного телекадра-2014. В «Борисе Годунове» («Ленком»), может быть — лучшем спектакле Богомолова, работала образная плотность, подлинная скорбь, она же ярость. А мелкие мины-ловушки эпатажа зритель, кажется, и вовсе не замечал.

«Князь» — куда более разреженный и холодный спектакль. Оттого «эпатаж» и заметен.

Зритель же… А что зритель? Зритель будет, вероятно, бродить внутри Садового кольца: в этот уик-энд, скажем, — на «Русский роман», где тихий ад последних лет Толстого выстроен, высветлен и оплакан. А в следующий, скажем, на «Князя». Благо в городском рейтинге «Куда пойти?» — спектакли наверняка займут близкие позиции в верхних строках.