Есть несколько категорий реальности, основополагающих и в плане повседневности, и миропорядка в целом. Родина, семья, родня, дружеский круг. Первым номером в этом списке идет дом. Мы дома, пошли домой, мир дому. Бездомный. Домашний. Чувство дома и понимание его как явления присущи человеку с первых дней, запечатлены в его крови, в мозге костей. Образ дома обладает особым притяжением, которое я объясняю двузначимостью его места в бытии. Незамысловатая материальность, хибарка, кустарно выстроенная вокруг очага, — и вместилище невещественного ощушения «своего» пространства, выделенного из чужого и чуждого. Еще не входя внутрь, мы знаем, каково нам там будет, специального «осознания» это от нас не требует. Как ходьба, как вдох-выдох. В первый месяц эвакуации отцова завода из Ленинграда в Свердловск я с родителями жил в большом деревянном бараке среди двух-трех десятков таких же семей и, как ни мал был возрастом, ясно понимал, что это не дом. Когда же нас перевели в тесную комнатку в коммуналке, сомнений, что мы дома, не возникало.
Замечательный английский философ русского происхождения, когда еще только приехал в Оксфорд учиться, то попросил знакомых снять ему комнату. На вопрос, какие у него требования к жилью, ответил: «Помещение, в котором удобно болеть»… Дом — это место, где привлекательно, разрешено, поощряется жить интимно. Делать то, что в других местах неудобно, не принято, неприлично, запрещено. Находиться в тесной связи с людьми, в первую очередь с близкими; погружаться в собственные мысли, в первую очередь сокровенные; в грипп, скорбь, подавленность; безоглядно восхищаться; дурачиться, валяться; просто испытывать одиночество. Короче, быть собой в полной мере. Это — роскошь, она рассчитана на защищенность домом.
Мы выбираем образ жизни по своему вкусу. Я домосед, но никого к сидению взаперти не призываю, отнюдь. Для тяготеющих жить публично и предпочитающих всякого вида общественную активность приписывать «идее дома» пассивность — ошибка. Дом — фундамент независимой личности. Как таковой он враждебен «государству» — по крайней мере, нашему нынешнему. Разумеется, он не «крепость» из старой доброй английской максимы. Но дотянуться до нас и сделать нам бяку на работе, в ресторане, в бассейне государству несравненно проще, чем когда мы дома. Это наш тыл, выходить на защиту своих принципов сподобнее из родных пенат. Мой телевизор выключен окончательно в феврале 2014 года. Однако компьютер — мое орудие производства, и, запуская его утром, я попадаю на первые пять приготовленных для меня новостей. Что я могу противопоставить вторжению в мою жизнь чужих людей, подгримированных СМИ? Упитанных, склонных к безудержному обогащению и сокрытию его? Их наемников, диктующих мне, как жить? Тыканью меня носом в их низкопробные аферы, в их политику, о которой меня путано извещают? Черноте, выдаваемой за белизну?.. Только частную жизнь! Не как вызов той, что установлена под названием «общественная», а вот эту самую — в четырех стенах стандартной квартирки, лелеемую, бессильную, никем, кроме меня, не ценимую.
Не потому, что она мне нравится и я к ней привык; не потому, что у меня нет ничего другого; не потому, что цивилизацией, в которую складываются быт, мораль и отношения людей за ее пределами, меня сносит в протестную зону. А потому, что частная жизнь есть форма существования человечества, заданная испокон и апробированная. Небезупречная, но лучшая из приемлемых. Иначе говоря, необходимая. Когда нас спрашивают, как мы жили давно, в детстве, мы вспоминаем бабушку и что она нам рассказывала. А если тоже давно, но ближе к молодости, — отца, бравшего нас в подручные при наклеивании обоев, мать, зовущую садиться за стол. Кто такого опыта по той или иной причине лишался, узнавали жизнь с черного хода — который, однако, воспринимался как негатив все того же дома. И ни разу не встретился мне никто, кто бы заявил, что его детство — Сталин, молодость — коллективное политбюро, зрелость — Черненко Кэ У.
Мир, мягко говоря, далек от идеала, власть, как сказал поэт, «отвратительна, как руки брадобрея», и я не верю ни в одно из предлагаемых кем бы то ни было средств к улучшению. Не могу принять, что сила побеждается силой, зло — злом. Это случай берлоги, в которую забрались два медведя. Если я на что и ставлю, то на симбиоз явлений, личностей, особей, по логике несовместимых, — например, скворцов на спине носорога, выклевывающих из его кожи паразитов. «Дом» — из этой же оперы, он торчит вне схемы подчинения инструкциям, которые власть навязывает гражданам. Государство хочет, чтобы граждане как можно реже покидали места прописки и не высовывались. Но чтобы при этом возле них постоянно находился его контролер. Хотя бы в виде человека в телевизоре. Этот не-член семьи не может распоряжаться находящимися дома, но вполне может давать рекомендации, как им следует реагировать на происходящее за стенами и как себя вести внутри. Его присутствие исподволь превращает нас в изгнанников. Дом, наше неотчуждаемое прибежище, становится чем-то вроде приписного пункта движения «Наши». Отчего непроизвольно вспоминаются ахматовские стихи военного времени: «А веселое слово — дома — / Никому теперь не знакомо, / Все в чужое глядят окно. / Кто в Ташкенте, кто в Нью-Йорке, / И изгнания воздух горький, / Как отравленное вино».
