Стоял я как-то на «Белорусской» и смотрел, как по кафельной белой стене сползает вода. Ливни, паводки, таянье снегов — и «Белорусская», если вы об этом не знали, начинает подтекать. Это тихо сочится вода, находящаяся внутри города.

Не знаю, долго ли она еще пребудет там внутри и когда в следующий раз вырвется наружу. Не знаю, как вода отреагирует на все эти безумства властей — сумасшедшее давление новых высотных кварталов, плитку, отсутствие люков и сточных труб. Я только знаю, что вода всегда права. Она — наше московское подсознание, которое иногда вырывается наружу.

Не сдалась и была закопана

Больше 10 лет назад в Москве случился страшной силы ураган. За всю мою жизнь это было самое серьезное потрясение климатических основ, не считая легкого землетрясения середины 70‑х и двух торфяных пожаров, когда небо стало темным средь бела дня, а дышать было страшно. Так вот, ураган сам по себе никого не убил. Убила лужа. Женщина, перебираясь через эту огромную лужу, не заметила оборванного электрического провода, упавшего в нее.

Напряжение воды существует и без оборванных проводов. Дело в том, что Москва наполнена водой, насыщена ею, вода тут везде, она сочится отовсюду, она всюду проникает, она всегда начеку. Город стоит на холмах, часто срытых, но от этого не переставших быть холмами, а холмы эти содержат в себе тонны бурной воды — речушки, родники, они готовы снести этот город в любую минуту.

Ну вот смотрите.

Довольно печальна судьба Пресни и Неглинки, двух арестованных москвичами рек. Возле одной из них — Пресни — я вырос, даже не зная, что хожу каждый день над замурованной в землю рекой. Неглинку замуровали еще раньше. Дело в том, что эта река была сточной ямой для московских обывателей (текла она аккурат по границе Александровского сада, под Кремлевской стеной), сюда сливали нечистоты и отходы. Неглинка страшно воняла, отравляя казенный воздух своим чересчур натуральным запахом, и тогда Екатерина Вторая, известная реформаторша, решила переделать берег реки на европейский манер. Она повелела сделать «парк развлечений»: беседки, фонтаны, прочие чудеса, бонтонный променад, авеню по направлению к европейским ценностям того времени: галантное, красивое, возвышающее дух. Но не получилось! Неглинка не поддалась, работы остановились. В итоге реку просто закопали, чтобы избежать зловонных разливов по весне.

Андеграунд на Поклонной горе

В конце мая 1976 года, отметив последний звонок, мы с одноклассниками пошли на Поклонную гору. Достав 10 бутылок сухого вина, расположились в густой траве, стали много курить и говорить о будущем. В центре Поклонки тогда был зеленый, зацветший тиной пруд, и на его глинистом берегу кто-то сколотил грубый плот из досок и ящиков. Прыгать на плот было страшно, но мы все-таки прыгнули и проплыли несколько метров с истошными криками. Эти несколько секунд оказались для моей памяти гораздо важнее традиционного московского развлечения выпускников — целая ночь на борту прогулочного теплохода, с танцами и песнями, и я даже сейчас не могу объяснить, почему плот так сильно запомнился, а теплоход — совсем нет… Возможно, потому, что Москва-река воспринималась тогда как часть официального пейзажа, как «утвержденный сверху» и завизированный ответственными товарищами ландшафт, а пьяный пруд и опасный плот — как часть культуры неофициальной.

Сейчас никакого пруда на Поклонной нет. Есть — регулярный парк с бесчисленным количеством военной техники и памятников павшим героям. Пруд засыпали. Однако этот конфликт официального, парадного ландшафта города с непарадным остался во мне навсегда. Это как бы андеграунд Москвы, ее непокорный стержень, ее тайный код — вода, своевольно вылезающая из земли, живущая в ней, таящая в себе угрозу и силу.

Пруды — важнейшая часть этой московской стихии. В пруду возле метро «Автозаводская» погибла «Бедная Лиза»; возле пруда же «Бесы» застрелили свою жертву (было это в районе Тимирязевской академии); на пруду (практически) погибает Берлиоз и скучает Воланд в самом знаменитом тексте о Москве (который написал киевлянин Булгаков, написал, конечно, весьма зло и критически). Я бы мог бесконечно продолжать перечисление прудов — их сотни, тысячи, их невозможно подсчитать, и тот, кто будет вам говорить, что знает точную цифру, — подлый лгун и лакировщик действительности. Никто не может знать, сколько в Москве этих круглых и продолговатых дырок с водой, что они на самом деле означают и почему являются объектами поклонения для разнообразных людей. Пруды притягивают к себе всех — собаководов, спортсменов, мамаш с колясками, пенсионеров, гастарбайтеров, неформалов и полицию, это какое-то столпотворение человеческих типов и социальных страт.

Темза без берегов

«Дно «Московского моря» должно быть чистым. Территория 8 тысяч га очищена не только от леса, но и от навоза, соломы, сена, бревен, хвороста — от всего, что может загрязнить или заразить волжскую воду, идущую на питье москвичам», — писала газета «Известия» весной 1937 года.

На строительстве канала Москва — Волга работали десятки тысяч заключенных, среди них, например, отец Ельцина Николай Игнатьевич. Модернизация Москвы-реки — невероятный инженерный проект, не менее сложный и технически совершенный, чем метро. Река, наконец, стала судоходной в полном смысле слова, каналы связали ее со всей страной. Гранитные набережные, невероятные мосты, наконец, высотки по берегам, которые сделали московские виды по-настоящему европейскими. Вся эта история продолжается и до сих пор. Растут высотки. Очищается русло. Строятся новые мосты. Переносятся старые. Украшаются набережные. Но мне всегда ужасно, до дрожи хотелось посмотреть на то, как выглядела река раньше. Увидеть эти лодки, перевозящие на тот берег. Эти яхты в «императорском яхт-клубе», где раньше была база отдыха завода «Красный Октябрь», а теперь стоит немыслимый церетелевский Петр. Лебедей в Лебяжьем переулке увидеть, паруса на Яузе, увидеть купающихся на песчаном берегу мальчишек в районе Дорогомилова.

Наконец, эти тихие берега, с плещущей зеленой водой — натуральные, с зарослями и отмелями. Это был другой пейзаж, вы помните, наверное, как долго плывет Герасим, чтобы утопить Муму, а дело-то происходит в районе Крымского моста, это огромный речной плёс, не видно берега, речная гладь застилает простор, так вот на этой самой «речной глади» есть место всем — и лодкам, и баржам. Но самое главное — это быстрый переход сквозь эпохи, ведь если в середине XIX в. на берегах Москвы по-прежнему одни усадьбы и деревни, то в конце — это уже река промышленная, деловая, над ней возвышаются десятки мануфактур, в том числе и самые знаменитые — Даниловская, Прохоровская, спиртовые заводы, да и чего только нет — практически это уже Темза, Сена, а не Москва, — и все это за какие-то пару десятков лет… Удивительно.

Но если главная и большая московская река — это какая-то натруженная магистраль, трудяга, честный рабочий промысел, то другая и маленькая — Яуза — совсем нет. Если Москву-реку окружают монастыри, окружают заводы и мануфактуры, окружают усадьбы и деревни, дворцы и хижины, то Яуза — это река мифологическая, странная, она вся в тенях прошлого и в невозможных мечтах. Это попытка изменить прошлое, а не будущее, попытка другой судьбы. На Яузе Петр с потешными войсками и Алексей Михайлович со своими женами, на Яузе Немецкая слобода и Лефорт, на Яузе круглые петербургские мостики, до сих пор работающие шлюзы, и семафоры, и крошечные речные кораблики под номерами, нарисованными масляной краской. По Яузе хочется сбежать из Москвы, что и сделал когда-то Петр. Но Петра тоже вернули в Москву и поставили на свое законное место.

А есть еще Сходня. Сетунь… Боже ты мой.

Борис МИНАЕВ — специально для «Новой» Фото Вероники ЦОЦКО, «Новая»

Консультант рубрики: Константин ПОЛЕЩУК, историк, старший научный сотрудник Музея Москвы