«Я зачитался. Я читал давно. С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно». Начало знаменитой элегии Рильке, перевод Пастернака. Две строчки, словно бы напоказ порвавшие с художественными ухищрениями, формулируют один из базовых образов бытия: читающего человека. Древнего — и современника; в землянке — и в самолетном кресле; в азиатской пустыне — и в джунглях Ла-Платы. Монахов под капюшонами, девочек в дачном шезлонге. Тех, кто открыл книгу, чтобы развлечься, отвлечься, убить время, обжечься горяченьким. Найти смысл жизни. Они читают давно, кто уже десять минут, кто три четверти века, зачитались, не отдают себе отчета, когда начался этот дождь за окном, сегодня или в незапамятные времена. Их миллионы, я один из них. Нас захватывает жизнь, события выбивают почву из-под ног, намертво притягивают люди, мы уходим из дома. Возвращаемся — с работы, из отпуска, после приключений. Нас никто не ждет, однако шаг убыстряется. Ах да, книга. Новая. Или недочитанная. Или, наоборот, уже прочитанная, уже вошедшая в плоть и кровь и все равно ждущая быть открытой и самозабвенно, повторами, уводя мысль в блуждания, вновь погружая в сюжет, вдохновенно, гипнотически читаемой.
Мы любим думать: «Их — нас — миллионы». Было так или только воображалось, а если сейчас определенно не так и «их — нас — несколько тысяч», хватит на страну и этого, чтобы государственные замыслы перевоспитания потерпели крах. Прочищать мозги — это как приучать, по телевизору, в газетах, уличной рекламой, спасаться от дождя под несколькими тяжелыми попонами и вдруг увидеть кого-то всего лишь под зонтиком. Ах, вот как, оказывается, можно не промокнуть! Вот как, оказывается, можно понимать происходящее вокруг и внутри нас, не сверяясь с тетками и дядьками, которые внушают всеми средствами массового осведомления, массового искусства и демагогии, что мир состоит из врагов, из коварных государств, обложивших нас и скалящих зубы на наши просторы и полезные ископаемые. Оказывается, нет: американцы охотятся за белым китом, европейцы лечатся в горном санатории, англичане путешествуют в страну гуингмов. Оказывается, если уж сверяться, то прямой смысл — с Мелвиллом, Манном, Свифтом.
А-а, скажут скептики из непримиримых, написать всё можно, бумага терпит. А вот нет: то есть написать — буквы, слова — можно, и со сцены сказать, и на камеру, а не схватывается, тесто не поднимается, рассудок то склеивается, то расслаивается. Продукт вроде одинаковый: бумага, краска, переплет, а «Котлован» Платонова — правда, «Поднятая целина» Шолохова — чепуха. Ископаемое, бесполезное. Особенно после «Котлована».
Так что добираемся до своей двери, захлопываем за собой. Что-то разогреваем, глотаем. Гасим верхний свет, включаем над кушеткой, за креслом, на столе. Снимаем с полки — и знаем уже что, а пока глаза не побежали по строчкам, не очень и знаем. Про некоего типа из наших сфер. В мятой обложке, полтораста страниц, и строчки чаще короткие. Как он жил как принц, и вдруг вся жизнь перевернулась. Словно бы до тех пор и не жил, а только, когда перевернулось, родился. Но уже 25-летним или больше. Или меньше. И в ком был уверен, что его любят и кого сам так-сяк любил, или ему так казалось, мать, возлюбленная, родня, дружки — все, выяснилось, самые настоящие злодеи. То есть пока это его не касалось напрямую, все выглядело приемлемым, обыкновенным, не злодейством. Не настоящим. Люди не ангелы — в таком роде. А как коснулось — всё, не жизнь. Схватка, смертельная. Всем отомстить, всех зарезать. Себе — быть или не быть. Шпаги, яд. Занавес. Самое потрясающее, что удалось автору, — это перемахнуть через подготовительный к жизни период, пропустить. Ведь пока доживаешь до возраста, всему постепенно научаешься, по чуть-чуть схватываешь и, тертый, уже знаешь, как жить. А тут, вот именно, только увидел, что к чему, и сразу возраст, и живи. Великий автор.
А можно другую книжку, потолще, и читать ее медленнее, дольше. Но воздействия сравнимого. Про типа не просто бездеятельного, а какую бы то ни было деятельность не признающего, ну как, скажем, передвижения способом перелета. Наш соотечественник. Чем ему насыщаться, во что одеваться, слуга присматривает. Тоже, между прочим, фрукт, не надрывается. Эпоха дворянско-усадебная, позволяет. Хотя вовсю уже нарождается публика предприимчивая, азартная, подбивает нашего лежебоку присоединиться. Да-да, он отвечает. А только зачем? И нет у публики ответа. И ни у кого нет. Обаятельнейший субъект, универсал.
Книг, как замечает один театральный персонаж, «вон сколько, это у меня только, а сколько их в других местах…». Так что за жизнь, как ни выкраивай время, пустяк всего прочтешь. Но само то, что 0,1% населения или того меньше расходится по комнатушкам и не сосет телевизорный жмых, от которого тошнит, а читает замечательные вещи, — сводит усилия власти по нашему оболваниванию, в общем, к нулю. Ничто не разыскивается и не впитывается с такой страстью, как книги запретные. А тишина, мягкий свет лампы, плед накинутый, кофе — разве не под такой антураж создавали гомо сапиенс? Разве не называется это личной жизнью? Которую сколько ни терзай, ни топчи, никуда не девается.
Как, воскликнут скептики, ты же ее и профукал! Когда? Удивлюсь. Пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По?..
