Два года как дело идет все хуже, от недели к неделе, — но ведь идет. Как-то безнадежно, но идет. Новостей про зарубленные отцами семьи, зарезанных супругов, выбросившихся с балкона мам с ребенком, стрельбу из окна допившихся до горячки все больше — но, похоже, не потому, что всплеск отчаяния, а чтобы приучить публику, что время берет курс туда, на озверение и одичание, и под это утюжить бомбами деревни и городки, рынки и домишки. Тем более сирийские же — кому они нужны? Магазинные прилавки сереют — но в Москве же, а по стране и раньше не больно блистали. В метро вторые входы-выходы забиты уже с полгода, окружающие пространства расчищены — но не ради же благоустройства, а (мысль лезет в голову) не для разгона ли мистических «оранжевых» революций, если кого на них потянет? Все это под хоровое пение патриотов и не-патриотов, в один голос обещающих только ухудшение, — но ведь и не-патриотов, стало быть, не отправляют их еще на Колыму.

Мне, помнящему достаточно отчетливо, хоть и не полно, а набегом одной на другую кошмарных картинок воздушной тревоги, бомбоубежища, первой воронки на тротуаре, как начиналась Великая Отечественная, — нетрудно представить себе, как мы нынешние, не согласные с политикой руководства, критикуя его, кто рассудительнее, кто ожесточеннее, въедем без потрясений и ужаса в новую войну. Беспомощно и депрессивно. Не где-то в телевизоре, в тридевятых землях, а везде, внутри МКАД и за МКАД, в собственных микрорайонах и дворах. Без мыслей о Крыме, Донбассе, Дамаске, Вашингтоне, без галлюцинаций мнимого «оранжевого» бунта, равно как и без лазурной сусальности вилл для избранных, — обо всем этом никто не вспомнит, — а вкатимся, не заметив, туда, где ничего, кроме потрясений и ужаса, не будет, сплошных.

Потому что, когда начинается война, не она диктует людям, как жить, а так называемые «законы военного времени». На словах — ненависть к врагу, единение нации, нужды фронта, служение долгу, общая цель, а на деле — голод, холод, насилие, нищета, умирание, смерть. С какого-то момента (скорее раннего, чем позднего) война начинает служить самой себе и кидать бомб и снарядов вдесятеро больше, чем требуется. Возмездие неотделимо от мстительности, Перл-Харбор заканчивается Хиросимой. И ни одному человеку в голову не придет тогда вспомнить дни совсем еще недавние, когда «потрясения и ужас» были только словами для газетных статей. Тем более соединить их, уже без кавычек, уже как реальность, с временем последних лет, когда их посланцы в виде истребителей и танков уже мотались по белу свету, но все представлялось еще поправимым, не окончательным.

Мотивы запустить стихию войны, как правило, схожи: усиление угроз извне, их реализация в виде перевооружений, новых альянсов, знаки неуважения, провокативная риторика. Они возникают отчасти из сведений, отчасти из предположений, их формируют намеренность, закомплексованность, просто паранойя. Но есть и специфические, например, как у нас сейчас, — отсутствие какого бы то ни было другого выхода из экономического, политического, идеологического положения внутри страны. То есть выход есть, напрашивающийся, если не неизбежный: в страны третьего, а то и четвертого, вроде КНДР, мира (сорта). А это, понятное дело, не для нас с нашей всенародной амбициозностью. И уж конечно, когда ты вождь этого народа, невозможно и мысли допустить о таком бесславном итоге, как рассосаться в небытии, превратиться в мистера-ху, как-вас-там.

Вождь — чужой мне человек, я вождями не занимаюсь, не проклинаю, не восхищаюсь, ничего от них не жду. Но ведь — человек и, как всякий другой, попадая в поле зрения, на минуту останавливает внимание. Он сказал, что хотел бы поговорить с Махатмой Ганди. Я бы нет, но его желание понимаю: мой отец был толстовец, и я с детства знал, какого калибра личность Махатмы. Однако тот, кого тянет беседовать с Ганди, должен же сознавать, что одно из не обсуждаемых условий такой беседы — привести в подобающее состояние и собственную душу. К воспитанному на «Бхагават-Гите» аскету бессмысленно являться с визитом к тому, чья практика — доводить политическими запретами до угнетенного состояния рассудок 14% граждан своей страны. Это 20 миллионов индивидуумов, желающих свободного общения с любым незамороченным представителем человеческой расы, готовым к такому общению. С любым, а не только с уникальным индийским мудрецом.

Здесь затрагивается — да чего «затрагивается»: здесь мы врезаемся — в базовую сваю человеческого существования. Общественные проблемы — норма и практика мироустройства. Скажем, когдатошнее рабство негров в Штатах; зомбированность и перекошенность представлений о мире у нас. У власти есть выбор — начать решать их сейчас, немедленно, или закрыть на них глаза. В первом случае она сталкивается с большими или меньшими, но временными неудобствами и неприятностями. Во втором, уговорив себя, что решение можно отложить или даже вообще необязательно исполнять, она оставляет перекосы всё более неразрешимые, кровавые, гибельные своим преемникам. Нынешний вождь, по причине долгого срока его власти, оставил их самому себе. Случай крайний, требующий тем самым крайних мер. Беда в том, что он не знает, что такое война. Я знаю, но толку с этого ноль.