Оценку происходящего определяет оптика зрения. Можно смотреть в упор, с большего или меньшего расстояния или вовсе из «космоса времени» — зависит от исторического размера события. Нынешние метания России выглядят вблизи суетой местного режима, загнанного в угол собственной близорукостью и корыстью. Но с дистанции виден кризис эпохи, с которым не справляются уже не только здесь. Россия сейчас «больной человек мира», однако сама возможность таких рецидивов отсылает к санитарии в общем доме и к истории болезни, которой уже несколько веков, минимум.

Из света в тень. Исчадие рая

Старая идея: своими рукотворными трагедиями Россия предостерегает мир. Но часто страна, наоборот, игнорирует чужой опыт. Так было с установками социальной машинерии и исторической инженерии. Идеальное общество и правильно устроенный прогресс не мы придумали, но именно в России проект тотального переустройства воплотили со всеми перегибами и дичью, когда другие уже успели остыть и взяли себя в руки. Это такая «всемирная отзывчивость»: подхватывать западные идеи и воплощать их, как на Востоке — с фанатичным фундаментализмом и воодушевленной дисциплиной.

Похожие черты были у немцев, от века организованных, податливых внушению философией на грани софофилии. В итоге Высокий Модерн довёл идею искусственного порядка до издевательства и абсурда, породив два тоталитаризма, наш и немецкий. Политическим ответом на немецкое издание стал Нюрнберг, а мировоззренческим и философским — ревизия идеологии Модерна, несущего, как выяснилось, не только свет. После лагерей смерти уже нельзя было делать вид, будто эпохой гуманизма и просвещения мир понят правильно и лишь не так отстроен, что дело в дефектах реализации, а не проекта.

Когда-то прорыв в современность «из тьмы средневековья» был окрашен высочайшим пафосом: образы «рассвета» (Руссо), «великолепный восход солнца» (Гегель), «вспышка молнии» (Шеллинг). Но оказалось, что ослепительные явления истории нагоняют слепоту на целые народы, вдруг кидающиеся во имя всего хорошего уничтожать себе подобных и самих себя. ХХ век заканчивался прозрением: трагедии и риски современности — не отклонения, а законные порождения Модерна, его темной стороны, опасной, но неотчуждаемой.

Эта мысль ожила в разных образах: от дуализма доктора Джекила и мистера Хайда до проблем с контролем светлой стороны Силы — Ашлы в ордене джедаев («световой меч» близок метафорам света в немецкой классике, но без фанатизма). Вся эта идейная попса восходит к древнейшим диалектикам света и тени, добра и зла, однако придает им звучание техногенной современности. Джекил превращается в Хайда не иначе как интересом и силой знания, науки, опыта, техники. И тягой к рукотворному совершенству — idefix Модерна.

Новое время открыло человека себе, миру и будущему, сбросило путы косности и слепых верований, расковало субъективность и самопознание. Оно ищет основания только в себе, отвергая устои и предубеждения, все внешнее и предзаданное. Эту экстремальную свободу и самостоятельность Модерн распространяет на человека, избавляя его от ограничений и соподчинения, барьеров и иерархий. Культ разума и объективистская нелицеприятность знания согласуются с ценностями политической справедливости; научная истина и гражданское право гарантированы одинаково — абстрактным Законом, стоящим выше любых интересов, предрассудков и привилегий.

Плюс прорыв в эсхатологии: история становится временем направленного прогресса, движения к осмысленному плану. Начиная с «идеальных городов», слово «идеал» делается ключевым. Но это вечное движение постоянно встраивает в себя проект «открывающей завершенности»: от идеализации прусского государства Гегелем и начала «подлинно человеческой истории» у Маркса до русского политического и художественного авангарда с «до основания, а затем» и «переходом через ноль» в квадрате Малевича. Идеальное завершение как абсолютное начало.

Одновременно осваивается универсальное пространство, «председателем» которого объявил себя тот же Малевич с претензией на космос, планету («единая система мировой архитектуры Земли») и «утилитарное совершенство» как таковое. К тотальной архитектуре приходит Modern Movement в установках Гропиуса, Корбю или Гильберсеймера («от дверной ручки до системы расселения»). Универсальный стиль демонстрирует «прекрасный максимализм и полуфантастические результаты». И локальные воплощения: Бразилиа, Чандигарх, Канберра, Тольятти… XX век — эпоха мегапроектов во всех ипостасях, особенно у нас: от ГУЛАГа, секретного «неофициального градостроительства» и экономики тотального плана в СССР до идеалов мировой революции. Те же претензии планетарного масштаба, реализованные для начала «скромно» — в габаритах соцлагеря, мирового освободительного движения, единства всех людей доброй воли.

Преобразование мира и общества — мания Модерна, иногда мистическая. Свобода и регулятивный контроль в одной связке. Реформации и Просвещению сопутствует расцвет демонологии и «охота на ведьм». Кампанелла повернут на астрологии; архитекторы Нового времени дружно и хронически увлекаются масонством с его знанием тайного кода изменений. Тот же пафос знания и контроля разделяют наука и разного рода инженерии, в том числе социальная, «человеческих душ»… Но этот энтузиазм всегда чреват выходом и торжеством темной стороны. Уже в «Городе Солнца» решены вообще все проблемы: слепые чешут шерсть, хромые стоят на страже, а бесплодные женщины поступают в «общее пользование». Эта мораль строга: «Подвергаются смертной казни те, которые из желания быть красивой начали бы румянить лицо, или стали бы носить обувь на высоких каблуках». После 27 лет тюрьмы социальный рай видится утописту острогом с плахой. И наоборот: идеальная тюрьма — «Паноптикум» Иеремии Бентама — стилистически не отличима от идеальных поселений.

Эта экзотика лишь высвечивает родовую травму Модерна: его фиксация на упорядоченности (regularity), измерении и исчислении всего, включая повседневную жизнь, на деле оборачивается новыми формами индивидуального надзора, дисциплины, контроля. Раскрепощению сопутствует культ порядка и проекта.

Прямая дорога в ад по пути в рай. Инверсия Мефистофеля: часть той силы, что хочет блага — и вечно совершает зло.

Новое или порядок?

Для понимания, где мы оказались, важно начало. Одна из версий отсчитывает Модерн с времен Буало и Перро, от конфликта во французской Академии между «древними», отстаивавшими верность античным образцам, и «новыми», призывавшими отбросить классику. Отсюда культ новизны как таковой, докатившийся до новой России недавними воззваниями о модернизации с инновациями.

По другой версии Большой Модерн начинается раньше и в архитектуре, с проектов «идеальных городов» — альтернативы хаотизму средневековой застройки. Это два разных начала эпохи: полемика в Академии (по Хабермасу) — или все же идеальные города Возрождения; Querelte des Anciens et des Modernes — или «Città ideale» del Rinascimento? Но это и две конфликтующие оси в Модерне: новое во времени или порядок в пространстве?

Новое — это независимость и свобода; порядок — это проект и организация, дисциплина, свободе враждебные. Опасность почти синхронно почувствовали в градостроительстве и в политике. В среде, построенной по пусть гениальному, но тотальному проекту, мешает жить оскомина от «красоты» и «искусства», знакомая музейным работникам и искусствоведам. Тотальный проект исключает пространственную и пластическую фиксацию жизни со всеми её милыми дефектами и неподражаемым несовершенством. В политике те же риски: «Государство призвано не для того, чтобы превратить жизнь в рай, но для того, чтобы не дать превратиться ей в сущий ад» (Николай Бердяев). Менее известно его же ещё более резкое: «Ад нужен не для того, чтобы злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром».

Опасности причинения добра теперь очевидны и универсальны, они одинаковы в техногенных воздействиях и в биоэтике, в политической евгенике, в социальной и генной инженерии, в чудесах полицейского государства и госплана, в информационной экспансии и новом колониализме. Новое время с трудом обошло не один тупик, но у России и здесь свой путь.

Русский Модерн — утрированный и незавершенный

В Модерне, при всём его критицизме, есть проблемы с самокритикой, не говоря о самоиронии, но все же есть и защита от срывов. В России этот предохранитель сломан. Здесь испытали на себе (и не только) всю силу темной стороны Модерна, став в этом смысле «гиперсовременными». Но вместе с тем и «недосовременными»: позитивная работа Нового времени, связанная с обновлением и свободой, законом и правом, наоборот, осталась недоделанной, вплоть до рудиментов немыслимой архаики. Поэтому и выход из тоталитаризма у нас такой затяжной, частичный и обратимый. Мы вызывающе игнорируем рекомендации сэра Уинстона Черчилля: «Если вам нужно пройти сквозь ад, проходите не останавливаясь». (Ср. у Василия Мельниченко, уральского фермера, члена КГИ, эсквайра: «Страшно не то, что страна в заднице, страшно то, что она там обустраивается»).

Временной разрыв в сознании рождает опасный гибрид. Тёмные люди, корча из себя мировых джедаев, начинают размахивать «световыми мечами», пугать себя и всех радиоактивным пеплом, забывая пахать и строить, не говоря о законе, праве, справедливости и свободе, о своём и чужом достоинстве. Тот же фермер: «Россия производит впечатление великой державы — и больше ничего не производит». Новейшие техники манипуляции массами накладываются на ритуалы и мифологию островных аборигенов. Средства массового поражения сознания плюс ядерный потенциал, Верхняя Вольта с гранатой.

Мы опять выпадаем из мировой повестки. Модерн не отменён, но стал другим, в том числе войдя в метасистему постмодерна. Теперь ищут уже и выход из постмодерна, явно зажившегося на этом свете со всей своей искусственной, а потому очень ограниченной «органичностью». Но Россия вновь вне времени. Она оставляет при себе худшее, что есть в некритично воспринимаемом Модерне. В условиях кризиса стране уже уготована взвинченная мобилизация с подавлением любых форм самоорганизации людей и процессов.

Провалив попытку доделать работу Модерна, мы теперь падаем сквозь непрожитое толком Новое время назад, в какое-то уже вовсе не новое, доисторическое прошлое. Мракобесие и эпидемия запретов заставляют думать о Средневековье как о светлом времени поисков духа, цеховых свобод и университетской автономии. Не найдя места в глобальном мире, страна компенсирует провал изоляционизмом и круговой агрессией.

Чем больше ада во внешнем мире показывает телевизор, тем хуже ожидания уготованного нам здесь. Запад, породивший Модерн, но и смиривший его, опять вызывает в России зависть, реализуемую в уничижении несостоявшегося предмета страсти. Конструкцию описал ещё Марк Твен: «В настоящее время райские чертоги отапливаются радиаторами, соединенными с адом. Муки грешников усугубляются от сознания, что огонь, пожирающий их, одновременно обеспечивает комфорт праведникам».

Рождение постмодерна из духа современности

Затянувшееся разбирательство России с Модерном происходит с отставанием и задним числом, на фоне уже следующего глобального цикла. Постмодерн, пришедший на смену избыточному порядку, уже и сам набивает оскомину кудрявостью и капризами, вечной игрой, имитацией «естественности». Впору искать пути из тупиков постмодернизма, а мы до сих пор не можем ни нормально войти в Новое время, ни выйти из него.

Мир постмодерна опознается по новой эстетике: на место Больших Стилей пришло Большое Бесстилье. Право сочетать все со всем и предаваться радикальной эклектике стало равным и всеобщим. Кризис идеального: все слишком правильное, серьезное, совершенное и законченное под подозрением, фундаментализм нелеп и опасен. Пафос прогресса вызывает иронию и скепсис; история, когда-то насаженная на стрелу времени, объявлена «закрытым проектом».

Но Модерн не исчезает. Его позитивная сторона пытается сохранить вектор, и наш мир, при всех оговорках, ещё можно считать «современным». Более того, постмодерн изменил бы себе, если бы не рискнул включить конструкции модерна в качестве равноправных элементов эклектической сборки. Но сохраняется и темная сторона. Неискоренимо желание отставших объявить себя венцом политической и нравственной эволюции и построить народ, страну и мир согласно умозрительному и жесткому проекту.

Это не значит, что в России не освоили духа постмодерна и даже многих наиболее резких и отвязанных техник постмодернизма, в том числе в идеологии и политике. Но то, как и с какими издержками это связано, — предмет следующей статьи. Вы и правда думаете, что Сурков чем-то всерьёз отличается от Павленского?

Текст обновлен до авторской редакции 26.02.15.