Уроженка Ростова-на-Дону, Сабина Николаевна, или, по изначально данному родителями имени, Шейва Нафтульевна Шпильрейн (1885–1942), — не только выдающийся российский психоаналитик, но и, наверное, самая известная жертва Холокоста, погибшая на территории бывшего СССР.

Впервые я услышала о ней от ныне покойного Сергея Аграчева, первого постсоветского президента Московского психоаналитического общества — наследника созданного в начале 1920-х Русского психоаналитического общества. «У нее была странно-пропорциональная во временном отношении жизнь, — рассказывал Аграчев. — Первые 19 лет: детство и юность в Ростове, средние 19 — годы учебы и работы в Европе, последние 19 лет — возвращение в Советскую Россию: успехи, потом фактический запрет на профессию, ведь психоанализ был запрещен в 1930-х, переезд в родной Ростов и, наконец, смерть от рук фашистов в 1942 году».

Через два года после этого разговора, в 1998 году, 46-летний Сергей Аграчев умер от сердечного приступа. В России психоаналитик — профессия повышенного риска. Предшественник Аграчева на высшей позиции отечественного психоанализа, создатель Государственного психоаналитического института и глава Международного дома-лаборатории «Международная солидарность» (на расцвет тому и другому были отведены лишь два года, 1923–1925) профессор Иван Ермаков погиб в саратовской тюрьме в 1942 году. Были репрессированы и другие столичные психоаналитики.

Шпильрейн по возвращении из Швейцарии (в 1922–23-м она преподавала психоанализ в женевском Институте Руссо и, в частности, выучила Жана Пиаже, ставшего величайшим в истории педологом, исследователем детства) — тоже сначала работала в Москве. В той же самой «Международной солидарности». Там она была старшей коллегой и наставницей молодых Льва Выготского и Александра Лурия; оба стали столпами советской психологии, но уже в другую эпоху.

Чем она делилась с ними? В ее багаже было многое. Медицинская степень Цюрихского университета (1909), курс истории искусств в Мюнхенском университете и членство в основанном Фрейдом Венском психоаналитическом обществе (1911), работа в хирургической клинике в Лозанне и изучение музыкальной композиции (1914–1915), опыт практики в Берлине (1917): после революции купец первой гильдии Николай Шпильрейн уже не мог поддерживать дочь материально. Странствия по всей немецкоговорящей ойкумене: Германия, Австрия, Швейцария. И главное: написание в канун Первой мировой войны работы «Разрушение как причина бытия». Именно из работы «малышки Шпильрейн» — так неполиткорректно венский мэтр называл коллегу — Фрейд почерпнул идею о роли Танатоса, влечения к смерти, во всем психологическом «дизайне» человека.

Стоит сказать, что подход Шпильрейн к теме был не так угрюм, как у Фрейда. Шпильрейн видела в разрушении не повод для мировой скорби, а часть программы, причем не только биологической. И в психологическом смысле человеку, если он хочет быть счастлив и здоров, нужно радикально поступиться частью самости: индивидуум «умирает» в паре, пара — в потомстве, наличное — в становящемся. Гётевское «Умри — и стань!» прямо-таки звенит в этой работе.

Фрейд мысль Шпильрейн развил по-своему; некоторые считают, что он ее идейно обобрал и затер. Вряд ли это так, но он совершенно точно выговаривал ей за ее реющее, пламенное увлечение германским миром, германским мифом. «Я желаю Вам с успехом отбросить Ваши инфантильные мечтания о германском победителе и герое, на которых основана вся Ваша оппозиция по отношению к Вашему окружению и происхождению», — писал ей Фрейд в 1914 году.

А у Шпильрейн были причины мечтать о «германском победителе и герое». Она любила своего старшего коллегу Карла Густава Юнга. Когда в августе 1904 года ее, потрясенную смертью младшей сестры, привезли в цюрихскую клинику душевных болезней Бургхёльцли, Юнг не только на ней первой опробовал свой аналитический метод, но и вылечил ее. В апреле 1905-го эта чистая душа отправила документы — аттестат ростовской Екатерининской гимназии — в медшколу Цюрихского университета, честно указав в качестве обратного адреса Бургхёльцли. Выпускницам российских императорских гимназий, к слову, вход в европейские университеты был открыт; а Шпильрейн была золотой медалисткой.

В 2011 году вышел голливудский фильм Дэвида Кроненберга «Опасный метод»: там любовная история Юнга и Шпильрейн включает секс и сцену порки. Но одноименная книга нью-йоркского психоаналитика Джона Керра, по которой снят фильм, — интеллектуально-документальный бестселлер, основанный на письмах двоих, ясно говорит лишь о тайне. Этот российско-европейский роман, как и история Тургенева и Виардо, парит в воздухе. Все «было», и ничего «не было».

И вот эта женщина, писавшая в своем дневнике «Зигфрид жив, жив, жив» и «Разум! Есть ли такая вещь?», оказалась в Ростове, где в середине 1920-х работал, к примеру, завотделом партийной жизни краевой газеты «Советский Юг» молодой Александр Фадеев. Что она делала там?

Работала врачом в поликлинике. Была тем, кем она и была, — педологом. Ее последняя научная статья в европейском журнале Imago вышла в 1931 году. Свидетельства запечатлели образ немолодой и немодно одетой женщины, что-то пишущей в блокноте. Казалось, личная жизнь — а у нее были и муж, врач Павел Шефтель, и две дочери, Рената и Ева, — кончилась в 1919 году, когда прервалось ее общение с Юнгом.

Накануне Первой мировой Юнгу было два видения: дважды кровавые потоки заливали Европу. Первый, 1914–1918 годов, миновал Шпильрейн. Второй достиг Дона в июле 1942-го.

Ни в одной семье, пережившей ужас фашистского наступления на Дон, он никогда не будет забыт — он будет рассказан, передан, истолкован, вручен потомкам как ключ с обязательством передачи. Передаю.

Вермахт лета 1942 года уже не был вермахтом октября 1941-го: скорая кампания не удалась, противник озверел. Накануне сдачи городов гражданские власти и военное командование предупреждали население о той прямой и непосредственной угрозе жизни, которую представляло гитлеровское войско, в частности для еврейских семей и семей командиров Красной армии, всех «военспецов». Но бежать на юг, в Баку, и дальше, морем, в среднеазиатский Красноводск — могли не все. Решались — не все. Война — момент предельной цены решения в условиях неопределенности.

Момент, когда принимать решение уже поздно, всегда наступает внезапно. 24 июля в Ростов-на-Дону вошли немцы.

«Отказ Шпильрейн уехать — это пример завораживающей нас слепоты выдающегося ума; это своего рода самоослепление Эдипа, — говорил Сергей Аграчев. — Она не поверила в то, что немцы могут совершать все то, о чем рассказывала газета «Правда».

Газета «Правда» в те дни была похожа на вагнеровскую партитуру, по накалу оркестрового тутти. Судьба мира лежала на весах: выход фашистов к бакинской нефти предрешал исход войны. Пробиваясь вперед, терзая и мучая, враг шел на Баку.

Предание сохранило ошеломительную отповедь Шпильрейн немецкому солдату: она жила в Германии, немцы — культурный народ, как может он творить эти зверства?! 11–12 августа те, к кому она обращалась, повели ее и еще 27 тысяч ростовских евреев к пригородной Змиёвской балке. Рядом с Сабиной Шпильрейн шли ее дочери, Ева и Рената. Изучавшая композицию, она ушла в контрапунктный, поворотный момент планетарного противостояния и борьбы. Не в тишине анонимности и в безвестности, а в страшном шуме, в мелодическом хаосе, сопровождающем уход настоящего героя.

Пауза, тишина, долгая фермата перед очередным вступлением оркестра.

В 1974 году в подвале женевского здания, где располагался Институт Руссо, нашли коробку, собственность доктора Sabina Spielrein. В архиве были ее дневники, копии ее писем к Юнгу и Фрейду, оригиналы их ответов.

«Зигфрид жив, жив, жив» — она ведь считала «Зигфридом» свою героическую судьбу, а не Юнга.

Она немного чужая всем. И родному еврейству, с ее обожанием «Зигфрида», и родной России, с ее зримым одиночеством в ней, и германской «второй родине», где она была вечным мигрантом. Помнить ее мы можем только вместе, евреи, русские, немцы.

Елена Бердникова, специально для «Новой»