В школе на меня очень сильное впечатление произвело название «Столетняя война». Нас тогда только что оставила Великая Отечественная, 4-летняя, которой, казалось, нет конца-края. Казалось, продлись она еще лето, никто не выдержит, все реально потеряют рассудок. А тут столетняя! Когда выяснилось, что в ней бывали перерывы по несколько лет, что противники не стояли постоянно лоб в лоб вдоль линии фронта, а расходились-сходились, для нас это ничего не поменяло. Условный текст учебника не мог выковырять из нашего сознания непосредственный опыт — массовой гибели, беспощадной жестокости, голода, нищеты.
Нас, нынешних, через год ждет вековая годовщина начала Гражданской войны. Официальное ее описание, которое сопровождало меня тоже со школы, обладало тем недостатком или, если угодно, достоинством, что его язык, тон, синтаксис и регулярные исправления были такие казенные, канцелярские — словом, мертворожденные, что входили в одно ухо и выходили через другое. Что такое была она в действительности, давали представление фадеевский «Разгром», булгаковская «Белая гвардия», бабелевская «Конармия». Последняя сформировала мое мнение о Гражданской, и круглая дата — 90 лет — со времени ее первой публикации выпадает на нынешний год. Так что поводов для хотя бы короткого очерка о той внутренней войне России достаточно.
Но не это причина моего сегодняшнего разворота к ней. Всю жизнь — как непременное условие моего и общего существования, привычно и потому почти незаметно, а последние два года — вызывающе, беспардонно и потому неотвязно — меня преследует впечатление столетней непрерывности гражданской войны. До 1923 года — настоящей. Потом ушедшей в НЭП, с первых дней утесняемый и вскоре свернутый. Потом истребительной коллективизации. Потом тотального террора всего населения. С перерывом на Отечественную, которая гибельностью перекрыла достижения политических репрессий — впрочем, не прекратившихся. Потом безжалостные «годы восстановления и развития народного хозяйства»… Оборву перечисление в уверенности, что читатели знают отечественную историю не хуже меня.
Скажу только: потом вторая половина ХХ столетия. В ней междоусобного противостояния разных частей населения меньше, но уровень боевой подготовки и готовности не снижен. И вот начиная с Крыма, а точнее с Майдана, она, гражданская, неназванная, обнаружила себя у нас без экивоков и недомолвок. Были объявлены пресловутые проценты 86 и 14, «за» и «против», и лидер страны назвал входящих в 14% «пятой колонной». Выражение это, правда, с дней фашистского переворота генерала Франко и до сих пор применялось по отношению к проправительственным группам, но кому это интересно?
В моем понимании, гражданская война протекает не обязательно на полях сражений. Любые действия, направленные одной категорией граждан, пусть и сравнительно малочисленной, но имеющей силовое или экономическое или денежное превосходство, в ущерб другой, хотя бы и гораздо более массовой, — превращают обе стороны в противников. Действия массовой против другой малочисленной, приверженной к иным, нежели масса, ценностям, — также. Сейчас противодействие сил упирается в комбинацию трех таких категорий: начальства (виллы, безнаказанность), народа (телезрительство, сведение концов с концами), интеллигенции (скепсис, раскладка повседневности по парадигмам). Противодействие внешне почти не обозначаемое. Но и в Гражданскую-послереволюционную стреляло и скакало на лошадях куда меньше людей, чем страдало от нее по домам независимо от принадлежности к тому или сему лагерю. Сегодняшний конфликт более латентен, чем открыт, но оттого не менее серьезен.
Настоящая война не такая, которая проглядывается мной в происходящем в мирное время. «Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. <…> Правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись». Так Бабель писал про настоящую. Буденный был в бешенстве после выхода «Конармии» из печати: «Дегенерат от литературы оплевывает», «<пишет, будто> революция делалась не классом <…>, а кучкой бандитов, грабителей и проституток». Горький его успокаивал: «…книга возбудила у меня к бойцам Конармии любовь и уважение». Но для нынешнего политического контекста важнее позиция самого автора: «“Да”, кричу я революции, “да”, кричу я ей». Мне, не жившему в революцию, вчуже понятно его «да». Но книга еще и пропитана пунктирным сюсюком оправдания сиюминутной жестокости, верой в будущее. В осуществление революционных идеалов — а этим я перекормлен до тошноты. Эта вера бумажна, несъедобна: будущее — фикция, технический термин.
В настоящем же начальство так-сяк бодается с народом и особо с интеллигенцией; народ сдержанно с начальством и вовсю с интеллигенцией; интеллигенция, любя народ, — с народом, и, следя, не теряет ли она достоинство, — с начальством. Стояние на реке Угре — не чтобы стрелять из луков и махать мечами, а в ожидании, кто первый без боя повернет со своего берега вспять. А если в какую стычку и влезешь, то главное — чтобы аккуратно, не запачкавшись.
