В связи с тем, что многие, кто в прежнем существе славил, теперь хулит (и наоборот), обеспечивая себя индульгенцией при разных богах и режимах на том свете (то есть на нынешнем) и из опасения, как бы не прогадать, разрешите восполнить пробел в моей журналистской биографии и представить читателю то, о чем умолчал при жизни.
Как стало понятно после конца света, лет этак сорок назад время было плоское. Всесоюзными развлечениями не баловали: так, съезды, футбольные чемпионаты. К праздникам фейерверки пускали в космос. Года, как эскадренные миноносцы, называли причастиями: определяющий, завершающий, не покладающий рук. А каждое почти существительное удостаивали орденов: колхоз, область, завод, город, театр, газета, корабль, хор, ордена Дружбы народов ливерная колбаска по 2 р. 80 коп. (посмертно…). Улицы обзывали по имени ближайших летальных исходов и навешивали ярлыки Генеральному секретарю, правившему четыре срока: четырежды опять же Герой, лауреат всех Ленинских премий в мире, Маршал Победы…
Историческая была эпоха, хотя и не судьбоносная. Но кое-где все-таки работали. В тени от строительства пирамид.
В одном из таких мест, на Байкале, в поселке Лиственничный, или, по-домашнему, Листвянка, приезжающий на пристань местный житель, или набегающий на озеро турист, или иной какой работник, или праздный наблюдатель мог видеть два странных предмета, которые, право, не с чем сравнить, кроме как с НЛО. Люди в стране, уставшей удивляться, и тут вели себя достойно, спрашивая, не заграничная ли, часом, вещь и сколько стоит. Приходя в себя после ответа, любопытствующие сопоставляли цифру с сараем, у которого эти НЛО опустились, с безбородыми (и бородатыми) молодыми учеными людьми, ночующими вокруг в спальных мешках, чтобы не украли чего от интереса и безнаказанности, и наконец, сопоставив, пожимали плечами и матерились, как бы выражая солидарность и понимание проблем, одновременно давая оценку местным руководителям и центру.
Иногда беседа затягивалась — становилась дружеской, переходила на другие страны и правительства, на ученых и инженеров, рабочих и интеллигенцию, и тогда (за бутылкой) на правах старого знакомого прохожий узнавал, что предметы эти — глубоководные обитаемые аппараты, что сложностью и надежностью они не уступают космическим, что внутри каждого из них — двухметровый стальной шар, в котором умещаются аппаратура и три человека, что аппарат ни к чему не привязан и найти его в случае неприятности под водой почти невозможно.
Эти умные машины, построенные в Канаде, должны были работать в океане, но пароходы для них на тот момент оборудованы не были, и ученые решили пока исследовать дно Байкала. Иногда для более серьезного изучения проблемы исследований требовалась и вторая бутылка, а иной раз и третья.
Корреспондент — тоже человек. К тому же и повод был нешуточный. Три гидронавта — Александр Подражанский, Анатолий Сагалевич и Николай Резинков — накануне достигли глубочайшей точки на дне Байкала, не без волнений и приключений, поскольку «Пайсис» — так звали аппарат — был рассчитан на соленую воду, а тут пресная.
Спустили на дно и вашего покорного слугу. О своих переживаниях я писать не стану, а вот о том, что увидел на дне священного моря, скажу. Там лежала бутылка — знак нашей цивилизации грядущим поколениям. Пустая. Она там будет лежать и после того, как наша родина обретет светлое настоящее.
Бутылка эта навеяла мысль, которая, откровенно говоря, неизбежно пришла бы и без всяких ассоциаций: подводное крещение надо отметить. Достать продукт в Листвянке между тем было непросто и в те ласковые годы, когда избранники народа (то же, что и теперь) назначались из Кремля. Гидронавты, однако, как люди таинственные, на манер пришельцев, пользовались привилегией Клавдии, держательницы государственной лавки винно-водочных изделий и полновластной хозяйки дум и чаяний пребывающих в поселке обитателей.
Ученым людям, понятно, она не свалилась с неба как награда за то, что своими уникальными исследованиями подтвердили, что земля раскалывается под нашими ногами. Они были, как водится в пристойном обществе, представлены Клаве местной знаменитостью — мотористом прогулочного правительственного катера «Вест» (бывший «Запад») Степаном N., который пользовался у шинкарки авторитетом в связи с пониманием социалистических принципов двигателя внутреннего сгорания и большим жизненным опытом, обретенным им в ходе войны против Японии.
Результаты режима максимального благоприятствования покровительницы наук мы без ложной торжественности внесли в дощатый сарай, набитый свободно конвертируемой аппаратурой, и, разгребая диоды, триоды и прочие научно-технические гайки и болты, взгромоздили на верстак, над которым кнопками был прикреплен портрет Брежнева работы небезызвестного в ту пору художника И. Глазунова. Таких портретов выдающихся деятелей коммунистического и международного движения, писанных отчасти с натуры, отчасти с оригиналов фотографий и их газетных копий, маэстро налудил немало, но этот был особенно психологичен и правдив: я, помню, сразу признал в нем Леонида Ильича, хотя на нем не было маршальского кителя, декорированного золотыми звездами и высшими боевыми наградами всех стран, куда его ни заносил «Аэрофлот». Брежнев по-хозяйски виднелся по пояс на фоне гардины, перешитой, наверное, из бархатного знамени (или наоборот), в кабинете, которого на самой картине не видно, но который часто показывали по телевизору во время переговоров с зарубежным царем Хайле Селассие, с нашим Сусловым и другими. В окне на картине виднелся Кремль изнутри. Словом, это был кабинет Генерального секретаря. А кто мог позировать в кабинете Брежнева в те годы? Нет-нет, я решительно был уверен, что это он, и ни на какие сделки с совестью не пойду…
Понятны мне чувства моториста, который повесил вместе с полями (пусть читатель не забудет про эти поля) цветную вкладку из «Огонька». Степан хотел, чтобы темная, неухоженная мастерская выглядела в связи с приездом столичных ученых привычным для них пространством. В те годы, не в пример нынешним, во всех приличных помещениях и кабинетах висели портреты Леонида Ильича. Вольнодумцы той поры заменяли его портретом пролонгированного действия и сидели под Владимиром Ильичом, как бы демонстрируя независимость мышления при, заметьте, безукоснительной преданности идее. Многие и нынче сидят под этими портретами, поскольку, освежая идеологический климат, не вынимали из рамы предыдущий лик, а покрывали его, как тузом шестерку, следующим, давая понять тем самым, что каждый преемник, то есть ниспровергатель прежнего портрета, находится наверху не без основания. Копни этот культурный слой политических обоев — и там, на дне (тоже не выбрасывайте эту пару слов из головы), найдешь лицо, которое теперь и не вспомнишь без фоторобота. Конечно, я быстрее мог продвинуться в своем рассказе, но мне надо занять время, пока Степан ходит по браконьерам с целью добыть омуля на закуску. А браконьерами, дорогой читатель, в этих местах называются местные жители, что ловят втихаря рыбу, которую их предки ловили свободно, а вовсе не государство, которое, скажем, БАМом или лесопромышленным комплексом травит Байкал, а оставшихся омулей, хариусов и т.д., отлавливая, сколько может, мечет на столы местным и центральным руководителям.
Степан принес промасленный, с душком, газетный сверток. Мы его развернули и, помянув добрым словом тех, кто пожаловал нам омуля, выпили по первой.
Омуль, ребята (это я обращаюсь к тем, кто родился после лозунга «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»), омуль — это, как залом и белорыбица, пища, вместе с лозунгом, по-английски, не прощаясь, ушедшая из нашей жизни. Вкусная пища, хотя и не такая устойчивая к изменению норм существования, как ее потребитель. Ничего, ребята, хоть и без залома, но, может быть, уже нынешнее поколение будет жить не при коммунизме, а по-человечески…
— Омуль был и остается (пока!) ценнейшей и жирнейшей рыбой нашей эпохи, — сказал пилот-гидронавт Александр Подражанский и стал искать, обо что вытереть руки.
Все стали искать, поскольку возникло опасение, что стаканы и бутылка могут выскользнуть из жирных от омуля пальцев, а назревал второй тост. И тут кто-то поднял глаза на портрет, и мы, хоть и не без смущения, потянули к нему руки. Вот как бы написал об этом моменте истинный скворец перестройки? Полагаю так: мол, уже тогда, в годы политических репрессий, мы без страха рыбными руками захватили Генсека, понимая, что он находится на дне застоя (опять — «на дне», вы это держите в уме), и т.д.
А я пишу, как было, «не без смущения»: все-таки Генсек — человек пожилой, ходил трудно, говорил скверно.
— Об поля! — строго предупредил Степан (помните, я просил, чтоб читатель не забыл о полях?), и к отпечаткам пальцев предшествующих преступников прибавились наши.
— С Брежневым я не пил, — закручинился Степан.
— Можно подумать, что с остальными ты пил, — сказал командир «Пайсиса» Толя Сагалевич.
— Пил! — уверенно отвечал Степан. — С поэтом Евгением Евтушенко, он может подтвердить. Со Ждановым, правда, не пил, но видел, как он выпивает…
— Да он умер когда?..
— Значит, другого видел такого же, на хомяка похожего, из Политбюро… С Фиделем Кастро выпивал. И с братом ихним Раулем…
Тут мы, очередной раз вытерев руки о поля репродукции, дружно и молча выпили за друзей Степана.
— Я не вру! — обиделся моторист.
— Он не врет, — подтвердил пилот-исследователь из местных Коля Резинков.
— Расскажи!
И начал Степан. (Рассказ Степана передается в изложении. Многие оригинальные выражения опущены автором за невозможностью выразить их письменно.)
Временное отступление от портрета, или История, достоверность которой могут подтвердить Фидель Кастро либо брат его Рауль.
— Приехал на Байкал Фидель Кастро в качестве гостя, и с ним народу немало. Осмотрели окрестности в сумерках и поехали размещаться в правительственный особняк. «Что это за роскошь такая вдруг построена среди убогой скромности?» — спрашивает гость. А секретарь обкома, желая Фиделя уважить и по своей глупости считавший Кубу как бы и не особенно заграницей, говорит: вообще-то этот особняк был построен специально для приезда вашего соседа, президента США Эйзенхауэра, но поскольку они заслали нам в праздник самолет-шпион У-2, а мы его сбили…
— Причем первой ракетой, — уточнил пилот-гидронавт.
— Вот именно… То отношения у нас испортились, и вот теперь вместо Эйзенхауэра вы тут гостите.
То, что у Фиделя с Эйзенхауэром отношения неважные, до обкома еще, видно, не докатилось. Вот что, говорит им Кастро, я в этом доме ночевать не буду. Пошли вы… и дальше по-испански. Встал (или он, может, это стоя говорил?) и пошел прочь на берег Ангары. А там рыбачки безбоязненно расположились, поскольку вся милиция торчала у особняка. Подошел Фидель к нашему костру, улыбнулся, чего-то спросил. Мы тут же ему налили, усадили. Уха уже была. Потом брат его пришел — Рауль. Хорошие мужики.
— Как же вы беседовали без языка?
— Нормально. Я его по-русски спрашивал, как там у вас дела, иногда «но пасаран» прибавлял, но он и без этого все понимал. Палец большой вниз опустит и по кругу ведет — наливай! А пустые бутылки в кусты швырял — там все что-то шуршало. Под беседу мы наш запас к часу ночи расстреляли. И отправился я в Листвянку по чрезвычайному поводу будить Клаву — она в соседнем с магазином доме живет.
Вышла она в ночной рубахе и сапогах на босу ногу: «Ты что, Степан, с ума сошел — приперся ночью?» Я извиняюсь и говорю: видишь ли, Клава, тут такое дело, что мы сидим на берегу, выпиваем с Фиделем Кастро и с братом его Раулем и нам до утра не хватит… Она в этом месте просто задохнулась: «Ах ты, сучий враль, пьянь поганая! Сказал бы, что со своим братом сидишь, я, может, и дала тебе, но ты приписал сюда товарища Кастро с братом»…
— Он министр обороны, — уточнил пилот-гидронавт.
— Вот именно… Пошел, говорит она, вон, и чтоб язык у тебя отсох… Иду я и думаю: ну жизнь, правду скажешь — без бутылки останешься. Теперь и друзья не поверят, что достать не смог. Да и перед гостями стыдно. Прихожу, а они хорошо сидят. Оказывается, Фидель Кастро братана послал в резиденцию, а там у них было…
Утром у кубинских братьев намечалась прогулка по Байкалу на катере, где я моторист. Высокие гости — в салоне. Я — в машинном отделении: все по чинам. Тут понадобилось мне посмотреть на выхлоп. Вышел я в чистом и бочком среди пиджаков и галстуков — к корме, а там товарищ Фидель Кастро. Бодрый вполне. Я как бы незаметно назад, а он вдруг руки раскинул и ко мне: «Стефан!» Тут все обмерли. Что такое?.. Потом уехал он, а на меня местные взъелись.
— За что?
— Наверное, за связь с иностранцем. Они же знали, что единственно, с кем я имел прямой контакт, — с тремя токовчанами.
— Это кто? — спросил я, вспоминая зарубежные страны.
— А трех японцев я взял в плен в сорок пятом. Ну, в Ростове кто живет — ростовчане, значит, в Токио — токовчане. Ясно вроде говорю? А тут — кубинец. На Кубе-то я не был, по их сведениям… — Степан закручинился ненадолго. — Вот думаю, может, написать однополчанину? — Он кивнул на портрет Леонида Ильича, потом ткнул рыбной костью в грудь пиджака, прорвал даже бумагу, и сказал: — Видишь, вот здесь у него, когда он в кителе был — я на другой карточке видел, — медаль «За победу над Японией».
Мысли о неприятностях и грядущей встрече с однополчанином разбередили его душу, и он пошел к Клаве, поскольку закуска еще оставалась.
Героический подвиг портрета Леонида Ильича.
Вернувшись, Степан сообщил, что в очереди рассказывали о космонавтах, которые взяли с собой портрет Брежнева и подняли его на неопровержимую высоту. Выпили мы за это, и я говорю гидронавтам:
— А вы-то что же? Взяли бы этот портрет, слегка отдающий омулем, и установили бы на неопровержимой глубине, а я бы заметку написал под названием «На дне» (понятно, почему про дно вам напоминал?).
— На самом дне, — уточнил пилот-гидронавт.
— Вот именно… — согласился Степан. — А там бы, глядишь, и за меня замолвили слово.
Радостное оживление и обсуждение плана затянулись до утра, а утром я улетел в Москву писать материал в газету про бутылку на дне.
Однажды вечером ко мне в редакцию пришел Саша Подражанский.
— Юра, у тебя есть портрет Брежнева? — строго спросил он.
Я потупился. Потом, пытаясь дипломатично выкрутиться, спросил:
— А какой, к примеру, тебе хотелось бы портрет?
— А тот, — сказал гидронавт, — который был на дне Байкала.
— Ага! — понимающе сказал я.
— Вот именно, — уточнил Саша голосом Степана.
Мы пошли в библиотеку и вырезали из журнала «Советское фото» полосную карточку Леонида Ильича с полями…
Оказывается, слух о продуктивной (продукта и правда было немало) беседе у портрета дошел до руководства института. Один из толковых заместителей сообщил о героическом подвиге портрета в ЦК как о свершившемся факте, и Кремль потребовал предъявить отличившееся изображение для сличения с оригиналом. Не посылать же захватанную омулевыми руками и проколотую рыбной костью репродукцию, которая, разумеется, так и не покидала стены сарая.
Оригинал, видимо, был удовлетворен нашим выбором из журнала «Советское фото». Через некоторое время он прислал в Севастопольский райком столицы, что рядом с институтом, приветственную телеграмму своему отличившемуся портрету и всем, кто на нем расписался. Было торжественное собрание. Кой-кого без очереди приняли в партию, а участников погружения наградили орденами. Они, безусловно, это заслужили.
Меня, подавшего эту идею, забыли, но я обиду не забыл и теперь, когда конец света миновал и мы живем там опять все вместе, я прошу восстановить справедливость.
Фото автора
P.S.Обращение к Председателю Президиума Верховного Совета СССР тов. Л.И. Брежневу:
Поскольку сейчас многие стыдливо прячут награды за прославление Вашего имени, за написанные Вами книги и снятые о Вас фильмы и в связи с тем, что довольно много орденов за прославление руководителей пока еще не роздано, прошу отличить меня уже при этой жизни (то есть той) каким-нибудь недефицитным орденом.
