Тюремный клозет

«Почему-то отсутствовала шторка на дальняке [в туалете].

— Шторку Вася Бойко забрал, — хмуро пояснил Олег. — Только что, прямо перед тобой уехал. А вчера забрали Лом-Али Гайтукаева, который по Политковской. Значит, кто-то должен еще четвертый заехать.

— Какой Вася хозяйственный, — поморщился я. — Крышку-то от унитаза оставил?

— Она не его, она моя!— горячо откликнулся Олег. — Правда, Володь?

— Кто его знает, — отмахнулся Кумарин (Владимир Кумарин, он же Барсуков — лидер Тамбовской ОПГ. — Е. М. )»…

Это фрагмент из книги Ивана Миронова «Замурованные». Речь идет о 2007 годе, когда в московских изоляторах, в том числе и в спецтюрьме СИЗО-99/1 «Матросская Тишина» (аналогичной «Лефортову»), где сидели Миронов и Бойко (а Кумарин так и продолжает сидеть), унитазы еще не были отгорожены ни стеной, ни дверью, а просто находились в углу камеры на всеобщем обозрении. Заключенные вешали кусок тряпки, чтобы хоть как-то уединить унитаз. Вася Бойко, который унес шторку, — это Василий ныне Бойко-Великий, выпускающий молочные продукты под маркой «Русское молоко». В 2012 году, беря интервью у Бойко-Великого, я спросила его про шторку.

«— Это так принято там, это не мое изобретение. Это частная вещь, и, если бы я ее оставил, ее бы охранники, скорее всего, забрали.

— Три человека сидят в камере. Каждый же не может иметь свою шторку для туалета? Одна шторка, наверное?

— А у другого — она в сумке. Просто он может переехать в другую камеру, где нет шторки. И тогда можно остаться без шторки».

В 2011 году тогдашний директор ФСИН России Александр Реймер издал распоряжение о выполнении рекомендаций Европейского комитета против пыток и постановлений Европейского суда по повышению эффективности работы учреждений и органов, исполняющих наказания, до уровня европейских стандартов в обращении с осужденными, и потребовал обеспечить полную изоляцию санузлов от жилых помещений камер следственных изоляторов и тюрем. После этого указания Реймера в камерах московских изоляторов стали строить туалетные кабинки с кирпичными стенами (иногда до потолка) и дверями. Единственный изолятор, где наплевали на распоряжение директора ФСИН, — это «Лефортово».

В камерах этого изолятора унитазов просто нет, а есть конусы из нержавейки, установленные на подиуме. Почти трон (причем сразу при входе в камеру), отгороженный от стола и кроватей кирпичной кладкой сантиметров 50 в высоту и 30 в ширину. Типа, приватность. А в камере (примерно 10 кв. м) заключенные сидят не по одному, а по двое, по трое.

Вот хотят члены ОНК зайти в камеру к какому-то заключенному, сотрудник изолятора смотрит в глазок и говорит: «Попозже, он сейчас в туалете». Или: «Она в туалете». Да-да, за заключенными женщинами на туалетной чаше мужчины — сотрудники изолятора тоже наблюдают через глазок камеры.

Александра Реймера арестовали в марте прошлого года якобы за махинации с электронными браслетами. Сидит в «Лефортове». Знаю, что с членами ОНК он особо не разговаривает, о своих проблемах не рассказывает. Но зайти к нему хотела, чтобы поблагодарить за его распоряжение об изоляции туалетов.

Входим в камеру. Вместе с бывшим директором ФСИН находится еще один заключенный. Говорю Реймеру: «Хочу сказать вам большое спасибо за ваш приказ о создании приватности туалетов. Это очень важно, что туалеты теперь изолированы». Реймер разулыбался. Для него это было явно неожиданно, но приятно.

— Но что ж вы здесь, в «Лефортове», не сделали туалеты изолированными и сами же здесь оказались?

— Да, вот не успел, — чуть смущаясь, отвечает Реймер.

В этот момент вмешиваются сотрудники «Лефортова»:

— Прекратите разговоры на эту тему. Вы не имеете права об этом говорить. Это относится к служебной деятельности заключенного.

— Это относится к условиям содержания, — возражаю я. — И об этом мы должны говорить. Почему ваш изолятор до сих пор не выполнил указания руководителя ФСИН о приватности санузлов?

— Это рекомендация. В законе это не написано.

— А как же Европейские пенитенциарные правила?

— Это все рекомендации.

В общем, нынешний глава ФСИН Корниенко вопросами приватности санузлов не обеспокоен и выполнять распоряжение своего предшественника не собирается. А зря… Мало ли что…

Как-то я сказала одному из начальников «Лефортова»: «А вот представьте себя на месте заключенного: вам при всех нужно будет ходить в туалет». Начальник сморщился…

Лечение наручниками

Разговаривая с заключенным в СИЗО-4, обращаю внимание на запястья рук — они все в глубоких ранах, смазанных зеленкой. Оказывается, до того, как Романа перевели в изолятор, его пять дней держали прикованным к металлической кровати в психиатрической больнице Бутырки. Приковали наручниками якобы за то, что буйный. «А я не буйный! — возражает заключенный. — Я делал все, что они говорили».

Привезли Романа в психушку из отделения полиции, где, по его словам, ему пытались вменить пять краж. «Но я-то только одну кражу сделал, зачем мне еще четыре приписывают?!» — недоумевает арестант.

Роман рассказывает, что санитар (санитарами в психушке работают осужденные из хозотряда изолятора) отстегивал его от наручников только тогда, когда он просился в туалет: «А ночью я кричал, хотел в туалет, но никто не приходил, никто меня не откреплял от кровати. Терпел, что делать было». Заключенный рассказывает, что теперь у него совсем нет чувствительности в правой руке, за которую его и приковывали к кровати.

Кстати, очень многие арестанты московских СИЗО жалуются на анемию рук, которая появилась у них после того, как их по несколько часов держали в наручниках в отделениях полиции. Когда задержанный говорил, что давят наручники, и просил чуть ослабить, полицейский затягивал наручники еще сильнее. Судя по рассказам заключенных, происходит это почти во всех отделениях полиции Москвы. Эдакий столичный вид пытки.

Однако вернемся в психиатрическую больницу. Заходим в ту самую камеру, где находился Роман. Там теперь новые постояльцы. У обоих на запястьях огромные раны, покрытые зеленкой. Спрашиваю: «Что у вас с руками?»

— Да наручники, нас здесь пристегивали, — отвечают заключенные.

— Почему наручники? Кто сказал «наручники»? Это вы упали с кровати, — буквально кричит, играя скулами на лице и смотря с ненавистью в глаза заключенным, стоящий рядом с нами человек в белом халате.

— Нет, мы не падали. Это от наручников, — продолжают настаивать заключенные. При этом у одного из них вся правая рука буквально красно-бордовая и настолько отечная, что он вообще не может ею двигать.

— Все! Заводи их в камеру! — злобно приказывает санитару мужчина в белом и продолжает обход камер.

Представиться человек в белом халате отказался, но мы выяснили, что это был зам главного врача психиатрической больницы (фамилия известна, это так, на будущее). И уж точно этот человек по должности обязан знать, что применение спецсредств, а наручники — это спецсредство (по закону «Об учреждениях и органах, исполняющих уголовные наказания в виде лишения свободы»), допустимо строго в определенных случаях: для отражения нападения и пресечения массовых беспорядков, для освобождения заложников и при конвоировании, а также при задержании бежавших из-под стражи. Явно, что пристегнутые к кроватям заключенные не относились к категориям, в отношении которых могут применяться наручники, да еще и на протяжении многих суток, что, безусловно, должно расцениваться как применение пыток. Если реально возникает необходимость утихомирить психически больного заключенного (если он таким действительно является), то существуют принятые в психиатрии мягкие способы фиксации, в том числе и смирительные рубашки.

В 10 утра в психушке раздача лекарств. «Водичку наливаем, на коридорчик выходим», — повторяет медсестра у каждой камеры. Всех заключенных заставляют налить по кружке воды (из-под крана, другой воды в камерах мы не увидели) и выйти в коридор. В пустой камере сотрудник изолятора огромным деревянным молотком обстукивает все помещение: решетки, кровати, стол, батареи. Проверяет на прочность. Тем временем медсестра высыпает в ладонь каждому заключенному его порцию лекарств — не меньше 6—7 таблеток. Упала пилюля? Подними! Пол грязный? Какая мелочь! После того как арестант съест все таблетки, его заставляют открыть рот, чтобы проверить, не завалялось ли там чего. Нужны капли в нос? Насморк? Пожалуйста, одним флакончиком во все носы.

Сотрудники и медперсонал всех заключенных в больнице называют на «ты». Другого обращения я здесь не слышала. При нас во время врачебного обхода кто—то из заключенных постучал в двери камеры. Надзирательница подошла к дверям, приоткрыла глазок и рявкнула: «Заткнись!» Наступила тишина.

Через пару дней вновь приходим в психушку к тем двум заключенным, что с опухшими руками от наручников. Спрашиваю: «Как руки?» — «Да это мы упали с кровати…»

«Упасть с кровати» в московских СИЗО — это самый распространенный способ получить различные увечья или умереть. Если в изоляторах травмируются и погибают, «падая» со второго яруса (высота — полтора метра), то в психушке умудряются изуродовать себя, «упав» с высоты обычной кровати (в психиатрической больнице нет двухъярусных кроватей). Ну прям в точности, как говорил известный киноперсонаж: «Поскользнулся, упал, закрытый перелом, потерял сознание, очнулся — гипс».

Илизаров-аппарат

Константин в декабре 2014 года сломал ногу — два перелома со смещением. За 60 тысяч рублей в 29-й горбольнице ему поставили аппарат Илизарова (можно было, конечно, пластины, но за них требовали 130 тысяч. К слову, Константин москвич, так что медпомощь в больнице ему должны были оказать бесплатно). Снять фиксирующий аппарат планировали 1 мая 2015 года. Но 30 апреля Константина арестовывают и помещают в СИЗО-4 «Медведь». В СИЗО демонтировать конструкцию не могут: нужны наркоз, лицензия, травматолог и т.д. Ничего этого в изоляторе нет. В середине июля Константина отправляют в больницу «Матросской Тишины». Продержав в лечебнице три недели, предлагают вытаскивать спицы из костей без обезболивания. В больнице, понимаешь ли, закончилась лицензия на наркоз. Константин отказывается. На это врачи ему говорят: «Ну и ходи тогда с этими спицами дальше!» Заключенный возвращается вместе с аппаратом Илизарова обратно в СИЗО-4.

В сентябре — попытка номер два. Арестанта вновь помещают в больницу «Матросской Тишины», где у докторов для Константина все тоже предложение — демонтировать прибор без анестезии. Люди в белых халатах вновь слышат отказ. После этого, подержав заключенного в больнице две недели, его отправляют обратно в изолятор.

В декабре — новый заход. Больница «Матроской Тишины». С трудом находим Константина, при этом абсолютно уверены, что металлическую установку с ноги давно сняли. Заходим в камеру лишь для того, чтобы убедиться в своей правоте:

— Сняли?

— Да какой сняли! — заключенный отбрасывает простыню, и вот он, Илизаров-аппарат.

Причем в больнице Константина разместили почему-то на кровати второго яруса. Арестант рассказывает, что со шконки сползает только в крайнем случае. На прогулки не ходит, в бане не был уже месяцев восемь, потому что боится замочить раны, а душа ни в СИЗО, ни в больнице нет. «А когда аппарат-то снимут?» — спрашиваем. «Да кто его знает! — отвечает заключенный. — Теперь говорят, что травматолог в отпуске, а без него нельзя». Константин рассказывает, что время от времени у него отекает нога и поднимается температура до 38—39 градусов, да и раны на ноге никто не обрабатывает. Абсолютное равнодушие, притом что тюремные врачи не могут не знать, что длительное ношение аппарата Илизарова (а в данном случае — это целый год) со временем дает тяжелые осложнения, в том числе остеомиелит (гнойно-некротический процесс, развивающийся в кости). В общем, в больнице Константином никто не занимался: лежит себе на втором ярусе и лежит.

И что удивительно, пока мы разговаривали с заключенным, его больничные сокамерники (человек восемь, наверное) продолжали спать (времени было часов 12 дня). Мы пришли — они спали, разговаривали с Константином — они спали, уходили — они спали. Моя хата с краю, как говорится.

Аппарат Илизарова с заключенного сняли в последних числах декабря и лишь после того, как члены ОНК Москвы направили официальное письмо начальнику УФСИН РФ по Москве генералу-майору Клименову. После нашего обращения удивительным образом и наркоз нашелся, и травматолог заработал, и лицензия обнаружилась…

«Медведь»

Самый большой изолятор в Москве находится в Медведкове, это СИЗО-4. «Медведь» называется. Рассчитан на 1700 человек, а содержатся в нем 2400 заключенных. На чем же спят эти «лишние» 700 человек? Раскладушек на всех не хватает, да и места нет, где их поставить, поэтому спят по очереди или на полу в проходах между двухъярусными кроватями. На эту тему в изоляторах есть уже даже шутка: «Спи скорее».

На первом этаже СИЗО-4 находятся карцеры. Целый коридор карцеров. Здесь стоит жуткий крик. Это двое заключенных на грузинском перекрикиваются друг с другом через десяток карцеров. Подобное общение обычно быстро пресекается сотрудниками. Межкамерная связь, как никак. В карцер за это сажают. А здесь сотрудница смотрит в глазок карцера, откуда исходит крик, и говорит: «Чего ты кричишь? Не кричи». Заключенный смиренно отвечает: «Хорошо». И тут же начинает орать вновь. Надзирательница тихо удаляется.

На одном из этажей изолятора хотим поговорить с несколькими заключенными. Просим сотрудников вызвать их по очереди. Слышим ор, ругань. Через несколько минут появляется надзиратель и сообщает: «Они не хотят выходить из камер. Я не говорил, что ОНК просит. Просто сказал им выйти. Но они не идут». Первый раз мы сталкиваемся с тем, как заключенные в открытую игнорируют распоряжения сотрудников. Ни в одном изоляторе Москвы такого нет. Такое ощущение, что СИЗО «Медведь» управляют не сотрудники ФСИН, а криминалитет. Но об этом чуть позже.

Заходим в случайно выбранную многоместную (23 человека) камеру. Вижу, с краю стоит высокий долговязый заключенный с жутко избитым лицом: кровоподтеки под глазами, один глаз абсолютно красный, неровный, белка вообще не видно. Что случилось? «Упал, — говорит, — со второй полки, все нормально». Тогда спрашиваю: «Чем вам в глаз тыкали?» «Да ложками», — отвечает заключенный Алексей и постепенно начинает рассказывать, что произошло в камере.

Вечером 18 декабря из суда вернулся заключенный Александр, суд приговорил его к трем с половиной годам колонии по 158-й ст. ч. 2 (кража группой лиц). Александр был сильно расстроен приговором и вместе со своим сокамерником Даниилом выпил изрядную дозу самогона. Да-да, самогон делают сами заключенные почти во всех московских СИЗО. По словам Алексея, напившись, Александр с Даниилом стали выяснять у него, откуда он да кто он (Алексея только недавно «подняли» в эту камеру из карантина).

Избивали Алексея в течение пяти часов в ночь с 18 на 19 декабря. Сокамерники на истязания никак не реагировали, так же как и сотрудники, которые, видимо, отказывались слышать шум и крики из камеры, хотя они обязаны в ночное время каждые два часа обходить все камерные помещения.

Утром следы многочасового избиения скрыть было невозможно. Лицо, уши Алексея страшно распухли и были сплошным кровавым месивом. Оперативник сказал Алексею написать объяснение, что у него ни к кому нет претензий, поскольку он ночью просто упал со второго яруса. Просто взял и упал. Алексей так и написал. Пару дней ему покололи магнезию, и на этом лечение прекратилось. Сильные боли в ребрах, позвоночнике, ушах, голове, поврежденный глаз… Никого из медработников изолятора это не интересовало, избитому заключенному не выдали даже обезболивающих таблеток. Не говоря уже о том, что по факту избиения заключенного должно быть возбуждено уголовное дело по статье 117 УК (истязания). Кстати, по этой статье до семи лет лишения свободы. А кроме того, должны быть наказаны сотрудники, которые не пресекли избиение заключенного, и сотрудники, которые скрывают факт истязания. Но ничего этого сделано не было. Притом что в Конституции, которая является законом прямого действия, в статье 41 говорится об ответственности за сокрытие должностными лицами фактов и обстоятельств, создающих угрозу для жизни и здоровья людей.

В изоляторе ограничились тем, что Алексея перевели в другую камеру. Избивавших его Даниила и Александра из камеры убрали. Первого отправили в другую камеру, а второго посадили в карцер. Причем в карцер Александра поместили якобы за то, что он нагрубил сотруднику. Такова официальная версия. То есть пятичасового избиения как бы и не было. Правда, сидящий в карцере Александр так и не смог нам внятно объяснить, как именно он нагрубил сотруднику. Видимо, детали «оскорбления» не были согласованы с работниками изолятора. Рука руку моет, вор вора кроет.

Кстати, в СИЗО «Матросская Тишина», где в феврале прошлого года в камере был убит заключенный, изначальная официальная версия была такая же — упал со второго яруса. До сих пор никто из тех, кто убивал в «Матроске», не осужден. Не наказан и оперативник, скрывавший в течение нескольких месяцев совершенное преступление. Видимо, решили все спустить на тормозах.

Побывав у Алексея в СИЗО-4 во время новогодних праздников, узнали, что после того, как история с его избиением стала публичной, к нему приходили сотрудники ФСИН, обещали, что придет следователь. Но дознаватель до изолятора так и не дошел. А между тем избивавший Алексея заключенный вышел из карцера. Он теперь в обычной камере.

После обращения ОНК к руководителям ФСИН Алексея пару дней полечили (выдавали обезболивающие таблетки), а потом бросили. Новый год, однако. Какое лечение?! Один фельдшер на весь изолятор. Ну болят у Алексея ребра, бок, позвоночник, глаз, голова кружится… Праздник в стране.

Еще узнали, что в ночь с 25 на 26 декабря недавно пришедший работать в СИЗО-4 оперативник в помещении коридора сборного отделения (там нет видеокамер) избил заключенного, которого только что привезли из института Склифосовского, где у него из поясничного отдела позвоночника брали пункцию. Причем, по словам заключенного, сотрудник изолятора целенаправленно бил его руками и ногами именно по травмированной пояснице. А кроме того, арестант рассказал, что молодой оперативник в звании капитана называл его «помойным животным» и угрожал посадить в «петушатник».

На наши вопросы заключенному: «Что у вас с поясницей? Как получили травму?» — услышали стандартный для московских изоляторов ответ: «Да упал с верхней полки»…

Тем не менее арестант заявил членам ОНК, что просит прийти к нему прокурора по надзору, поскольку опасается за свою жизнь. Мы сообщили об этом во ФСИН и прокуратуру. Однако надзирающий госчиновник к арестанту так и не зашел. У прокурора тоже праздник.

Смотрящий

Все кровати плотно завешаны шторками, мини-портьеры даже на небольших окнах, которые находятся почти под потолком. Эдакие ламбрекены. Причем все тканевые аксессуары выполнены в одном стиле — из атласной пейзажной ткани, на которой солнце, море, пальмы и песок… Посередине камеры — иконостас, а над ним нарисованная на стене большая серая птица. Мне она показалась орлом. Но Женя считает, что это голубь — символ свободы. Ему оно, конечно, видней. В камере смотрящего восемь человек. Все мужчины серьезные, суровые, некоторые хорошо накачаны.

Как рассказали мне на условиях анонимности несколько заключенных, которые побывали в последнее время в четвертом изоляторе, человека «затянуть» (затащить) в камеру ничего не стоит. «Затянуть» для того, чтобы выбить деньги. Выбранную жертву сажают в так называемую «котловую» камеру, где быстро объясняют, что сейчас будут «в пол вбивать», «иголки в голову вставлять», если бабки не даст.

Выбивают здесь в среднем от 500 тысяч рублей до полутора миллионов. Как уверяют заключенные, все это проходит под контролем смотрящего, который вместе со своей свитой спокойно может передвигаться по изолятору и зайти в любую камеру, правда, в сопровождении сотрудников. Видимо, у определенных сотрудников изолятора здесь свой интерес.

Но смотрящий подходящую жертву может «затянуть» и к себе в камеру. Как говорят заключенные, попавшие в «хату» к смотрящему, выдержать его психологический натиск почти невозможно. Некоторые сами себя режут только для того, чтобы перевестись из этой камеры.

1 декабря смотрящий «затянул» к себе в камеру Петра, осужденного по ст. 228.1 ч. 5 (незаконное производство, сбыт наркотиков в крупном размере). Требовал от него полмиллиона рублей. Петр сказал, что таких денег нет. «Брат присылает мне ежемесячно по восемь тысяч, из них пять я отдаю «на озеленение Луны», то есть в общий котел. Больше у меня нет», — рассказывает Петр. Но смотрящий в это не поверил и поставил условие: «Или 500 тысяч, или пойдешь в камеру для «петухов».

«Петушиные» камеры есть в каждом изоляторе, и не обязательно, чтобы попасть в такую камеру, нужно быть гомосексуалистом или изнасилованным. Достаточно, чтобы смотрящий просто назвал человека «петухом». С этим клеймом заключенный пойдет и на зону. С этой категорией людей другие осужденные не имеют права разговаривать, в столовой они сидят за отдельным столом, к их вещам нельзя прикасаться. В общем, изгои…

Возвращаясь к истории с Петром. По словам Петра, до того, как его перевели в камеру к Жене Рожку, смотрящий сам неоднократно наведывался в его многоместную камеру. Происходит это обычно так: сотрудники сопровождают смотрящего до нужной камеры, открывают ее, смотрящий (один или со свитой) заходит в камеру, дверь закрывается, при этом сами сотрудники изолятора остаются за дверью — ждут, пока смотрящий порешает дела.

Петр рассказывает, что в первый раз Рожок требовал с него 200 тысяч, во второй раз — уже 300 тысяч. Ну а в камере смотрящего сумма возросла до 500 тысяч.

Чтобы не оставаться в камере смотрящего, Петр в первую же ночь порезал себе шею. В городской больнице ему наложили швы, чуть подлечили и перевели в психбольницу Бутырки (поскольку была попытка суицида).

Петр порезал себе шею в ночь с 1-го на 2 декабря. Прошло почти полтора месяца. Никаких проверок, никаких уголовных дел по ст. 110 УК (доведение до самоубийства) — ничего этого сделано не было.

После того как Петр рассказал нам о своей истории, его сокамерники по психушке «выломали» (выгнали) его из камеры. Мол, нечего рассказывать членам ОНК. А сотрудники ФСИН по-прежнему молчат, как будто ничего не слышат. А ведь речь идет о безопасности и жизни заключенного.

Понятно, что «затягивания» в камеру, которые регулярно случаются в СИЗО-4, не могут происходить в изоляторе без согласия надзирателей. Надо сказать, что те заключенные, кто был в четвертом СИЗО и с кем я разговаривала, очень боятся возвращаться обратно в этот изолятор. Они опасаются за свою жизнь. Ведь здесь в конце прошлого года за полтора месяца умерло четверо заключенных, один совершил суицид, у другого была попытка суицида, но, к счастью, быстро приехала «скорая» (речь идет о Петре).

Надо сказать, что все смерти в изоляторе очень странные. Как рассказывают сокамерники умерших (в разных камерах, но на двух соседних этажах), они легли спать, а потом вдруг раз и умерли. У одного была сердечная недостаточность, у другого — гайморит, и он задохнулся во сне. У третьего вообще ничего не болело, но он упал со второго яруса. «Днем дело было. Лежал. Упал. Ударился головой о соседние металлические нары. Потом ударился головой о пол. Вызвали дежурного. Забрали. Сейчас на его месте другой заключенный. У нас так», — рассказывают сокамерники погибшего.

Ну а тот, который суицид совершил, повесился на решетке вентиляционной вытяжки в туалете, которая находится, надо сказать, не очень высоко. Думаю, повеситься там было непросто…

Тетка-«наседка»

Заходим в камеру к Варе Карауловой в «Лефортове» (обвиняется по ч. 2 ст. 205.5 УК РФ, участие в деятельности террористической организации). Камера метров семь. Нас три члена ОНК, и еще в камеру набивается человек пять-шесть сотрудников (все мужчины). Спрашиваю Варю, что ей нужно, чтобы передали родственники. Варвара говорит, что, может быть, фрукты. Где-то там, из-за плеча высокого (по росту) сотрудника, появляется голова сотрудника пониже (ростом) и говорит:

— А вы что, почтальон, чтобы передавать, что нужно? Вы вообще кто? Вот пусть она скажет следователю, что ей нужны фрукты, и следователь передаст это ее родителям.

— Мне бы еще было хорошо теплые брюки передать, — тихим голосом просит Варя.

— А что, у вас на складе нет теплых брюк? — с недоумением спрашивает Караулову уже другой сотрудник изолятора. (Здесь необходимо пояснить, что «Лефортово» — это единственный изолятор в Москве, где личные вещи заключенного находятся не в камере, а на складе. Например, арестанту нужна расческа… Чтобы ее заполучить, заключенный должен написать заявление на имя начальника: «Прошу выдать из моих личных вещей мою расческу». Или понадобились сменные трусы. Опять заявление пиши.)

— Нету, — отвечает Караулова.

— Тогда скажите об этом следователю, он свяжется с вашими родственниками, — продолжает давать наставления сотрудник «Лефортова».

Интересуюсь у Вари, есть ли у нее гигиенические средства, или нужно, чтоб передали. В этот момент, расталкивая своих коллег, целый подполковник внутренней службы (высокий, плотный), по должности ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора), прорывается сквозь своих коллег со словами: «О чем это они там говорят? Дайте мне послушать!»

Надо сказать, что до того, как зайти в камеру к Карауловой, этот подполковник, отказавшийся назвать членам ОНК свою фамилию, мол, хватит вам моего имени и отчества — Александр Александрович, в процессе обхода камер уже устроил ОНК пару истерик, а в какой-то момент просто остановил проверку и куда-то убежал. Бегал минут тридцать, потом вернулся, при этом даже не извинился. Одним словом, вел себя «достойно», по-мужски, в соответствии с пониманием своих звездочек на погонах.

И вот на эти его слова — о чем там говорят две женщины — я на всю камеру ему громко отвечаю: «О тампаксах и прокладках». И тут сокамерница Вари, женщина лет 65+, вмешивается в разговор и говорит:

— Всё есть. Здесь всё выдают.

— Что выдают? Десять прокладок, которых не хватает?! А вы видели эти прокладки? — спрашиваю соседку Вари.

— Так еще можно попросить. Еще дадут. Что, я не видела эти прокладки?! Я ж не первый год сижу, — поджав губу, сообщает сокамерница Карауловой. (В качестве ремарки хочу заметить, что женские прокладки, в особенности на зоне, — это дефицит, а значит, способ шантажа со стороны сотрудников учреждений.)

Соседка Вари, которую зовут Татьяна, ненадолго замолкает, а потом с новой силой вмешивается в разговор и не дает Варе ответить ни на один вопрос. Главный посыл ее возгласов такой: как хорошо сидеть в «Лефортове»! Как уютно! Как комфортно!

Сотрудники изолятора тоже вошли в роль — не позволяют ни о чем спрашивать, постоянно перебивают, причем уже друг друга.

«Варя, к вам приходил адвокат по соглашению?» — спрашиваю Караулову. «Вы не имеете права об этом спрашивать», — кричат сотрудники изолятора. Ну как же не имеем права?! Имеем. Это право на защиту. Ведь к 19-летней Варе Карауловой в течение полутора месяцев не допускали адвоката по соглашению. Для сотрудников «Лефортова» постановление Конституционного суда о беспрепятственном допуске в СИЗО адвокатов по соглашению — не закон. Нарушение права на защиту? Да по фигу!

Варя сидит на кровати, поджав под себя ноги, с ужасом смотрит на происходящее в камере. Видно, что боится говорить даже о погоде, не говоря уже об условиях содержания. Еще бы! В камеру набилась куча народа, и запрещают говорить обо всем, даже об апельсинах с яблоками.

К слову, то, что сегодня сотрудники «Лефортова» творят во время посещений изолятора с членами ОНК, может стать нормой. Минюст внес на рассмотрение в Госдуму законопроект, в котором работникам ФСИН дается право прерывать беседу членов ОНК с заключенными, если тема разговора не относится к соблюдению прав заключенных. А трактовка этих прав в каждом учреждении ФСИН своя. Например, в том же «Лефортове» сотрудники изолятора запрещают нам выслушивать жалобы арестантов на пытки. Мотивация следующая: пытали заключенного не в «Лефортове», а при задержании. Значит, говорить об этом в «Лефортове» нельзя.

Теперь более подробно о соседке Карауловой.

Подобные тетки очень хорошо заметны в многоместных камерах женского изолятора. Вот заходишь в камеру, спрашиваешь о проблемах, жалобах. И тут выскакивает возрастная прожженная тетя и заявляет: «У нас все хорошо. Проблем нет. Мы всем довольны». А если кто-то из женщин начинает на что-то жаловаться, тетя злобно пресекает разговор. Не для того ее сотрудники изолятора поставили в камеру старшей — смотрящей, чтобы она позволяла выносить сор из избы. Единственный способ заставить ее замолчать — это жестко поставить на место. После этого такие тетки обычно замолкают.

Но в «Лефортове» помимо орущей тетки-«наседки» есть еще орущие сотрудники. Вместе они — сила.

Жизнь под лавкой

Виктория Павленко — зоозащитница. Летом прошлого года она якобы украла собаку у уличной певицы Юлии Дьяковой. История была шумной. Поиском лабрадора занялся Следственный комитет. Собаку нашли, а Павленко на три с половиной месяца посадили под домашний арест. У самой Виктории дома три собаки, с которыми нужно как минимум два раза в сутки гулять. Павленко была вынуждена нанять человека для выгула своих питомцев. Лишь спустя два с половиной месяца Гагаринский суд проявил гуманность и разрешил Виктории самой выводить своих собак на улицу (не более двух часов в сутки).

А 23 ноября тот же самый суд приговорил Павленко к полутора годам колонии.

На кухне (примерно 12 кв. м) два прямоугольных стола и четыре лавки. Виктория рассказывает, что когда ее поместили в камеру, то старшая по камере указала ей место для сна — между двумя лавками. Расстояние там сантиметров 40, не больше. Павленко говорит, что вначале вообще не поняла, как там можно поместиться. Но соседка по «подлавке» расстелила матрас и сказала: «Ложись».

В шесть утра в СИЗО подъем. Днем Виктории негде ни прилечь, ни присесть, если только кто-то из женщин не разрешит отдохнуть на ее кровати.

Если и дальше в Москве будут сажать в таких масштабах, то арестованным женщинам скоро придется спать в туалете. Кстати, на 51 женщину в камере всего два унитаза…

Изначально в женском СИЗО стояли одноярусные кровати. Но в последние несколько лет, с усилением тенденции всех «закрыть», в изоляторе стали наваривать второй ярус. Сейчас в 6-м СИЗО «перелимит» на 60%, в «Матросской Тишине» еще больше — на 80%, а в Бутырке начальник собирается наваривать уже третий ярус кроватей. Руководители СИЗО не имеют права не принять заключенного, даже если у них будет «перелимит» 100%.

Ни следователей, ни прокуроров, ни судей не интересует вопрос, что в российских тюрьмах уже давно нет свободных мест. И это несмотря на принятый еще в 1995 году 103-й закон «О содержании под стражей подозреваемых и обвиняемых в совершении преступлений», который предусматривает, что заключенным создаются бытовые условия, отвечающие требованиям гигиены и санитарии; помещенным под стражу предоставляются индивидуальное спальное место, постельное белье, посуда и средства гигиены; каждый заключенный должен располагать не менее чем 4 кв. м личного пространства в камере… А на деле заключенный сегодня оказывается под лавкой на кухне, и личная шконка уже воспринимается за счастье.

Из-за переполненности московских изоляторов заключенных нечасто вывозят в суд по вопросу продления содержания. Вроде как конвоев не хватает. Вместо личного присутствия в суде устраивают так называемые видеоконференции. В каждом изоляторе есть небольшая клетка, куда помещают заключенного. Из этой клетки заключенный и общается с судьей. В последнее время клетки тоже переполнены. Туда набивают по несколько арестантов. Якобы это происходит из-за загруженности сотрудников СИЗО. Один заключенный отвечает на вопросы судьи по видеотрансляции, в то время как остальные буквально нависают над его спиной, ждут своей очереди — своего суда. Тюремный конвейер…

P . S . 27 декабря 2015 года члены ОНК Москвы сообщили о ставших им известными фактах истязаний и вымогательства денег в СИЗО-4 г. Москвы первому замдиректору ФСИН РФ, а также руководителю службы собственной безопасности ФСИН РФ. Реакции не последовало. Зато среагировал смотрящий СИЗО-4 Женя Рожок. Он «заморозил» камеры изолятора: запретил заключенным пускать в камеры сотрудников ФСИН (!) и членов ОНК.

P . P . S . По всей стране членам ОНК регулярно приходят сообщения об издевательствах, вымогательствах и убийствах в учреждениях ФСИН России. Обращаюсь ко всем членам региональных ОНК: присылайте мне эти материалы! Давайте сделаем эти истории публичными. Только так можно остановить ГУЛАГ 2.0.