Успехи в консолидации режима не отменяют рисков с плохими сценариями. «Легитимность», нагнетаемая имперским порывом, зашкаливает, но чревата эффектом шампанского – и это знают. О положении на фронтах холодной гражданской войны говорят истерики запретительства и пропаганды, учебные репрессии, глубоко эшелонированная оборона от покушений и переворотов. Плюс бюджеты силовиков и чудеса фортификации в городе: надолбы у зданий АП, проволока в Останкино, редуты и флеши Манежной. И надрывное «Не Москва ль за нами?» со слезами на глазах. Дух генерального сражения возвращает к главным проблемам. Сращивание власти и собственности – из первых в списке.

Груз обладания

Проблема любой власти – можно ли из неё уйти. Даже самых сытых и легкомысленных ночами посещают кошмары: как мы во всю эту благодать попали и чем дело обернётся? Власть и собственность бывают так связаны, что собственность исключает сменяемость.

Когда-то из Кремля уходили прямиком в гроб (Хрущев – отдельный казус). При Сталине исход из власти был равен уходу из жизни. Потом произошла «конверсия смерти», и ротация кадров стала функцией от естественного вымирания. Были аскеты и гуляки, но с собой много не уносили (знаменитые 500 руб. на сберкнижке Молотова). Горбачев первым ушёл из власти не очень легко, но налегке. Отягощениями Ельцина можно пренебречь, гарантии «семье» ничтожны на фоне нынешних накоплений и запросов по их обслуживанию.

Сейчас клановая собственность не позволяет оставить власть при всём желании («устали», «уходим» и пр.). Режим замкнут на харизму и крайне персонифицирован (что тоже самозащита – от своих).Третий срок был мотивирован падением рейтингов и страхом: «не удержит». Сейчас любая операция «преемник» наложится на спад или обвал, что увеличивает риски в разы. В том числе шансы предательства: итоги правления придётся на кого-то списывать, и тут может не хватить происков госдепа. И тогда все заработанное на галерах рабами народа потянет на дно.

Методические указания

Тема контроля и собственности затерта, к ней сами липнут ярлыки экономического детерминизма, вульгарного истмата и т.п. А зря.

Экономический детерминизм даже в редуцированном виде бывает уместен. Чтобы отрабатывать идеальный план – ценности, веру, принципы – надо для начала этот план иметь как реально значимый. Какой Вебер, какая «Протестантская этика…», если предмет этикой не озабочен вовсе, а дух недоделанного капитализма меркантилен до жлобства! Вульгарный материализм бывает свойством жизни, а не аналитики.

Тема не приватизирована истматом. Символический обмен, экономия дара, стационарный бандитизм государства, туземные версии карго-культа и потлача, асабии, давлы и мулка – все это не исключает обращения власти в собственность и обратно. Редкостный гибрид отвязанного постмодернизма с воспроизводством ритуалов примитивных культур. Передовой российской и мировой науке ещё предстоит провести классические категории через неклассические модели. Там много откровений – если не упираться в видимость политологии инсайдеров и комментаторов.

Тем более не сводится эта тема к владениям президентов РЖД и РФ, дочерей прокуроров, друзей вождя и всей «вертикали». Надо смотреть длинные волны истории и архетипы сознания, структуры повседневности и микрофизику власти, травмы и комплексы. Поверхностная аналитика повторяет убогость изменений – и усугубляет её.

Первоначальные накопители

Тоталитаризм в СССР выжег культуру собственности дотла (в отличие от стран народной демократии). Уже поэтому «справедливая приватизация» с самого начала была у нас под вопросом. Пока никто не нарисовал приличной модели, реализуемой в условиях пожара и в тех взаимоотношениях правительства и Верховного Совета.

Но стреляющая от бедра Америка энергично создала правовую культуру, чтобы защитить собственность наследников, которые стреляли уже не так быстро. Теоретически и мы могли бы. Курс сломали именно переделы, когда грабят уже не общее, а частное, не колхозное, а моё, не все вокруг, но адресно. Это новое качество связки власть-собственность и особые проблемы с легитимностью.

К первой приватизации в целом отнеслись снисходительно. Потеря личных сбережений переживалась острее, чем когда из-под носа уводили заводы. Нередко это выглядело как простое переоформление хозяев. Не было яростного отторжения: к общему у нас давно не относились как к своему. Считалось нормальным отщипнуть кусок – кому какой по зубам, материалами или изделиями, просто рабочим временем. На даче у главного инженера авиационно-космического гиганта весь садовый инвентарь был, естественно, из титана. Советское прихватывание и постсоветская приватизация отличались масштабом, но не по сути.

Сказывалось и отношение к закону. Нормы писали так, что выполнить их в полном объёме было нельзя. Когда все немного преступники, солидарное чувство вины и уязвимости дисциплинирует, в том числе политически. А если и сплачивает, то на заговор молчания, но не бунта. На баррикады не пошли – при всех обидах дележа и попытках растравить эти обиды до бунта.

Передел внес в процесс обратимость. До этого был примерно понятный вектор, хотя и с возвратно-поступательными колебаниями. Но вдруг оказалось, что в России при любом продвижении можно вернуться в какое угодно прошлое. В экономике и политике все можно переиграть – и это поддержат (если грамотно поработать с сознанием).

Кредитная история страны испорчена. Теперь в любом соглашении будут закладываться на эту нашу дурную идентичность и отсутствие настоящих скреп.

Гордость паче жадности

Все началось с идеи обуздания олигархата, решившего купить на корню политику и государство. Но не получилось самим удержаться от передела власти и собственности. Это трудно: взять под контроль потоки – и не перенаправить их куда следует. Видишь себя щёлкающим клювом, когда мимо пролетают целые состояния.

Однако проблемы с самоуважением бывают сильнее стяжательства. Когда накачка образа крутизны становится компенсацией, местью за травмы, власть соблазняет на реванш ещё и в бизнесе. Это, кстати, один из мотивов сверхобогащения, объясняющий наивное «куда лезет?» и «сколько ещё?». Соревнование амбиций – это тоже экстремальный спорт, и в нем случается все та же грязь: от допинга, шантажа и подкупа судей до членовредительства. Другой вопрос – судьба призов. Нужна культура, чтобы заниматься благотворительностью, как Гейтс, Сорос или Зимин. Но трудно да и нелепо раздавать богатство, созданное обиранием стариков и больных. Или шоферни. Жертвователь, поднявшийся на крысятничестве, – образ внутренне противоречивый. Воровство исключает идею делиться чем-либо, включая монополию показной «щедрости».

Меценатство скорее является свидетельством твёрдой руки и характера, чем хватательный рефлекс. Это та воля, которая оставляет после себя не позор, а славу. Бескорыстие и самоотверженность необходимы для реформ, если они вообще возможны. Следующий президент России будет по натуре благотворителем – или её не будет вовсе.

Дары коррупции

Проблемы с благотворительностью не исключают «экономики дара» – культуры обмена вне бартера и рынка. В свое время у нас искали «административный рынок» в не совсем рыночной среде. Сейчас, наоборот, видимость рынка прикрывает дипломатию даров – ритуал примитивных обществ. Gift economy цвела ещё в советское время: «славный подарок получили… ко дню…». В этой логике ценности не обмениваются, а поступают «безвозмездно», по доброй воле дарителей: партии, государства – или вождя племени. Сейчас, при развитой демократии, подарки детям, заводам, городам и целым отраслям стали глубоко личными («вождизма дарения», а тем более его монополизации не было даже при Брежневе). Это может быть платье девочке или доля в бюджете силовой отрасли, но встречный дар – признание и лояльность. При всём антураже это чистый потлач: «настоящему индейцу завсегда везде ништяк».

Подобные отношения естественны в экономике ренты. Когда богатство не производится людьми, а черпается из недр, даже в ситуации найма государство видит себя дарителем, инстанцией «распределения незаработанного». И это понимают. Старшее поколение терпеливо переживает ограничение индексации, отъем накопительной части и пр. Пенсии не считаются чем-то заработанным и потому неотчуждаемым. Это тоже дар, который каждый месяц возобновляется — или не возобновляется. В этой же логике, например, министерство-прачечная пытается регулировать идейный контент в системе госзаказа по принципу «кто кого ужинает…».

Авторитет вождя определяется качеством подарков, общих или избирательных. Подарки бывают прямыми или косвенными. В качестве дара может выступать сама ненаказуемость коррупционной инициативы – и в элитах, и en masse. Людям дарят не деньги, но индульгенцию. Чем масштабнее и откровеннее ненаказуемое присвоение, тем выше авторитет вождя.

Однако весь этот потлач упакован в почти цивилизованную норму, сопровождается риторикой рынка, закона и пр. Формально здесь исключён даже конфликт интересов – хотя и без понимания «принципа китайской стены», требующего отслеживать конфликты интересов на самых дальних подступах, а не на уровне детей и жён. При всех превращениях здесь нельзя относиться к упаковке как к чистому декору и простому карго аборигенов. Именно упаковка допускает такие странности, как казус Васильевой или расследования ФБК. Формой здесь демонстративно пренебрегают, но именно она создаёт то чудовищное скрытое напряжение, которое превращает уход в неразрешимую проблему. Такой гибрид ритуала и нормы может поворачиваться разными гранями, и именно это делает смену власти чреватой катастрофами, личными и общественными. Как если бы к вождю племени могли вдруг прийти с аудитом по правилам совсем другой бухгалтерии.

Дефект колеи

Спад обостряет отношения власти и собственности. Одной рукой государство судорожно обирает население, а другой раздаривает остатки резерва. Ресурсоемкие проекты запускаются с редкой щедростью, и их адресность все более откровенна, как с «Платоном». В дарение идут новые вотчины, но одновременно начинают сокращать штат и содержание в силовых структурах, а это уже как отнимать подарок.

Дух племени, живущего дарами и мифами, пока преобладает, но кризис неизбежно напомнит о формальной оболочке от совсем другого «экономического тела» – без перьев. По мере сжатия даров системной коррупции система просто перестает работать. Уже сейчас она очищена от специалистов и утрамбована универсальными менеджерами, обученными эффективно осваивать бюджеты, но ничему более. Это особая, безжалостная порода людей с холодными глазами и липкими руками, которых уже сейчас явное перепроизводство. Когда часть этих людей окажется на улице, а потом и выйдет на улицу, власть будет с тоской вспоминать про белые ленты и зубную эмаль.

Страна опять перед выбором: никто не хочет революции, но наш опыт учит, что бархатные варианты чреваты имитацией изменений, контрреформами и реверсом в тот же «стратегический тупик». Здесь две крайности: судами и посадками отобрать все нажитое беспардонной конвертацией власти в собственность – или же ещё раз закрыть на все глаза, признать передел легитимным, а дальше жить с чистого листа и с чистой совестью, разделив власть и собственности, искоренив конфликты интересов.Не получится ни то, ни другое.

Первый вариант предполагает массовость репрессий (пусть вполне справедливых и законных), сравнимую со зверствами сталинской поры. И всегда будет неясно, где тут остановиться внизу, в бесконечности «серых» ситуаций. Второй вариант легализует не только собственность, но и безнаказанность. И тогда это провокация для новой власти, с теми же соблазнами и впадением в дурную бесконечность переделов.

Обостряя ситуацию и чувства, кризис вызывает эффект шампанского, и от праздника остается липкая пена на полу. Многое зависит от того, каким вырисовывается проект разделения власти и собственности – или их нового передела. Хотя бы потому, что это вопрос ожесточённости сопротивления необходимым реформам. Компромисс сложнейший и отвратительный, но это тема отдельного разговора.