С этим французским дедушкой меня свел дождь, остановивший время и спрятавший звезды. В учебниках географии и вообще где только можно это называется «сезон дождей», но на нашем тропическом острове не было никаких дождей — просто на небе открыли кран, и начался Один Большой Дождь длиною в пять месяцев.

Накануне голодные люди из джунглей съели мою собаку Машу…

Когда она появилась в моей жизни, я переживала период острой тоски по отечеству и поэтому назвала ее русским именем. Теперь, когда Машу съели и начался Один Большой Дождь, тоска моя возобновилась.

Первые дни Дождя ты еще считаешь. Ты замечаешь, когда Дождь переваливает через первую неделю. А потом… Течение времени меняется. Оно уже не разбивается на дни и ночи, как раньше, оно тянется, как Один Большой Дождь. Русским языком не получится это описать. По-русски дождь идет, и вместе с ним идет время. На нашем острове дождь никуда не уходил, он стоял. И стояло время.

Заметив, что я перестала появляться в деревне, местные жители обеспокоились. Они навестили мою одинокую избушку на берегу моря, посоветовали сесть на деревянный корабль и отправиться на материк. Я послушалась.

Пока меня не было, с соседнего крошечного и, как мы думали, необитаемого острова на лодке к нам приплыл француз. Гонимый какой-то печалью, молчаливый и серьезный, он лишь спросил, нет ли у нас тут кофе, чем дал пищу для разговоров всей деревне на долгую часть Большого Дождя.

Кофе на нашем острове был только у меня.

Слегка развеяв тоску на Большой Земле, я вернулась на свой маленький остров. Как любой горюющий человек, я совершила довольно странный, если смотреть со стороны, поступок — с материка я привезла цветущее дерево франжипани. Местные жители, умудренные островитянской жизнью и буддизмом, восприняли это как признак моего излечения от тоски по Маше и как желание пустить на острове корни.

Франжипани прижилось и благоухало рядом с крылечком. А я принялась за чтение привезенного с материка учебника астрономии. Пять месяцев постоят и закончатся, и бездонное тропическое небо опять откроется мне. До сих пор оно мне казалось хоть и прекрасным, но чужим, потому что я в нем совсем не ориентировалась. Чтобы избавиться от ностальгии и радоваться жизни, нужно сделать чужое небо родным, бодро решила я.

Но ветер перемешивал чистую воду Большого Дождя с рваными верхушками морских волн и омывал мой прибрежный домик солеными слезами. Дерево обронило все цветки и отказалось жить. Я забросила книжку. Тоска вернулась.

Именно тогда Жан-Пьер первый раз пришел на чашку кофе. Он шагнул на веранду прямо из Дождя, бурно отряхнулся, и его уже редкие и едва волнистые волосы в этот момент начали завиваться мелкими кудряшками.

Он еще ничего не успел сказать, а я уже знала, кто это и зачем приплыл. Кокосовое радио (тропический аналог сарафанного) работало отлично, и слухи разлетались по острову быстрее, чем мартышки прыгали с одной кокосовой пальмы на другую. Я только подумала: «Как же он доплыл до нашего острова в такую погоду? Ведь если все время вычерпывать из лодки морскую и дождевую воду (а невозможно не вычерпывать), то как же тогда рулить по волнам?» Не придумав ничего путного и не зная, как спросить, я включила печку, чтобы согреть песок для кофе.

Так началась наша дружба.

Он всегда появлялся неожиданно, и всегда мы начинали с кофе. Включали печку, садились на пол веранды и молча ждали, глядя сквозь дождь на буйное море. Живя отшельниками, нельзя резко нарушать тишину, нужно для начала просто помолчать вместе — нам для этого хватало времени, которое уходило на приготовление кофе.

Это походило на ритуал. Наглядевшись на волны, мы садились вокруг печки. Я закапывала медную джезву в белый коралловый песок, и мы опять молча ждали. Нельзя было отрывать от кофе глаз — никогда не знаешь, когда он захочет убежать. Хотя, как Дождь, который никуда не уходил, кофе никуда не убегал. Он просто в какой-то момент приподнимал шляпу, как будто здоровался, а затем, если я не успевала вытащить джезву из песка, выпрыгивал из нее. Поэтому коралловый песок со временем становился бурее и бурее от провороненного кофе.

Пили тоже молча, наслаждались, а затем начинали разговор. Не имея общего языка, мы общались, как дети, и вскоре он заметил, что я лопочу по-французски без запинки. Дети впитывают язык, как песок — кофе. «У тебя хороший прононс», — Жан-Пьер был доволен.

С каждой чашечкой кофе я узнавала что-нибудь еще из его истории. Один раз он рассказал, что всю жизнь жил скучной европейской жизнью и мечтал построить дом из бамбука. И все думали, что он просто мечтатель. А он приехал сюда, в тропики, нашел необитаемый остров и построил дом своей мечты.

Через несколько дней или недель (кто их считает, когда стоит Большой Дождь), за другой чашечкой, я узнала, что весь остров он купить не мог, да и незачем было. Он купил маленький клочок берега, но так как там все равно никого, кроме него, нет, то остров принадлежит ему весь целиком. И он живет там, как Робинзон Крузо. Без электричества, но в доме, который построил сам из бамбука.

Когда Жан-Пьер приплыл в следующий раз, он признался, что все-таки живет не один, а с туземной женой, но она молчалива и почти не знает французского, поэтому не нарушает гармонии его жизни на необитаемом острове в бамбуковом доме.

Он сказал, что по паспорту у нее одно имя — в переводе оно означает «завтра». (Я подумала, что, таким образом, раз в неделю он живет с Пятницей, но не сказала вслух.) Хотя никто ее так никогда не звал, потому что в жизни у нее другое имя — О. Жан-Пьер сказал, что имя О нужно произносить с удивлением. Произнесенное иначе, например, с согласием и пониманием, это уже другое имя — так зовут одну женщину из нашей деревни.

Увидев у меня учебник астрономии, Жан-Пьер страшно заинтересовался. Тут-то мы и нашли друг друга. Оказалось, что он знает небо, как свой дом, но не знает названий звезд, а я изучила все созвездия, но не знаю неба. Так как Большой Дождь ослепил звезды и смотреть наверх было бессмысленно, мы начали рисовать звезды на бумаге. Вернее, Жан-Пьер рисовал их по памяти, а я узнавала созвездия и давала им имена. Любимым у нас был Орион с красной Бетельгейзе – с него мы всегда начинали рисовать карты, он был центром нашей вселенной.

Однажды, выпив кофе, Жан-Пьер сказал: «Скоро начнется сухой сезон, и мы перестанем видеться: на твоем острове слишком людно. Но каждую ночь я буду подмигивать тебе этим красным глазом». Он имел в виду Бетельгейзе.

Большой Дождь убывал. Мы выпили много кофе и нарисовали много карт звездного неба. Я знала о Жан-Пьере почти все, а главное — о доме, который построил Жан-Пьер. Но он никогда не приглашал меня в гости. Я чувствовала, что есть причина.

…Мы оставили лодку на совсем диком берегу и поднялись по склону. Там была крошечная хижина на тоненьких ножках. Перед ней на настиле из бамбука сидела жена Жан-Пьера, чистила папайю и щекотала землю кончиками волос. «А где дом?» — я с нетерпением оглядывалась вокруг. «Идем за мной», — сказал Жан-Пьер.

Мы обогнули остров, и Жан-Пьер сказал: «Вот он!» Я не верила своим глазам. Дома не было! Дома, который я уже видела до мельчайших подробностей и знала все тонкости его постройки, его не было. Из земли торчали лишь несколько обгоревших бамбуковых столбиков, а само пепелище за пять месяцев смыл со склона Большой Дождь.

Но, в общем, все было видно: первый этаж, второй, галерея, площадка на крыше для наблюдения за звездами… Насмотревшись на дом, мы пошли назад. Они, наверное, специально жили на другом склоне острова — так ему было легче поддерживать иллюзию, будто дом все еще существует.

В отличие от Жан-Пьера, я знала туземный язык и поэтому смогла поговорить с его женой. Она сказала, что О очень мне рада (у местных жителей принято говорить о себе в третьем лице). Сказала, что Жанапер (да, так и сказала!) не улыбался, не купался в море, ел мало, и О волновалась. А теперь Жанапер улыбается. И О мне очень благодарна.

Значит, с помощью меня Жан-Пьер продлил жизнь своего дома мечты на Один Большой Дождь длиною в пять месяцев. И от этого ему стало легче. Он сумел сделать так, что я увидела этот дом, как будто сама его построила. А теперь показал мне правду. Это был акт доверия. Я была очень благодарна ему за это.

Когда мы причалили к моему острову, я выпрыгнула на песок, а он остался сидеть в лодке. Я не знала, как по-французски «доверие», поэтому просто сказала ему, что его дом — самый красивый бамбуковый дом в мире из тех, что я видела, и из тех, что не видела. И он счастливо улыбнулся.

Больше мы не встречались.

Наконец, небо зажмурилось, хорошенько проплакалось напоследок, затем успокоилось и открыло свои бездонные глаза, полные звезд.

Еще засветло я удобно расположилась на берегу на белом песочке и стала ждать. Уже на сумеречном небе в море, вслед за солнцем, стали потихонечку падать Венера и Юпитер. Потом вдруг — бах! — и стемнело. И прямо над головой нарисовался красавец Орион с красной Бетельгейзе в плече. Видно было все до мельчайших подробностей — и протянутая рука с львиной шкурой, и дубина над головой, и (конечно же!) пояс, и большая туманность в мече. Хорош!

Рядом, к северо-западу — Альдебаран, а дальше — Плеяды, а еще дальше — Персей, под которым живет мое отечество. А к северу — яркая Капелла. Чуть восточнее, за дубинкой Ориона, — близнецы Кастор и Поллукс. На юго-востоке — самая яркая звезда на небе — Сириус, она в эту ночь тоже подмигивает. И вот он, яркий тропический треугольник: Бетельгейзе — Сириус — Процион.

Уже среди ночи, чтобы взглянуть на Север, я иду в море. Вернее, иду по дну моря, которое убежало далеко от берега, потому что сильный отлив, шлепаю, не глядя под ноги, и крабики разбегаются от меня в разные стороны… Наконец, я уже далеко от берега. Медленно оборачиваюсь — и вот она! Прекрасная Большая Медведица. Она не большая — она прямо гигантская. Лежит вверх ногами, касаясь спиной макушек пальм. Загребает своим ковшом кокосовые орехи.

Вот такое родное небо.

Долгое время я ничего не слышала о Жан-Пьере. После того как кран наверху перекрыли и наступил сухой сезон, людям было о чем поговорить.

Лишь однажды по кокосовому радио передали, что О появлялась в деревне, чтобы купить в сельпо новую кастрюлю и что-то еще, и жаловалась, что рыбы в этом году совсем нет. О рассказывала, что Жанапер каждую ночь выходит в море, но всегда возвращается в пустой лодке. Услышав эти новости, я страшно обрадовалась. Я-то знала, что он делал по ночам в море. Он не ловил рыбу — он смотрел в небо! И подмигивал мне красной звездой Бетельгейзе.