Год подходит к концу, а я все не могу совладать с одним впечатлением. Оно сидит во мне как заноза. Это встреча с одиннадцатилетним сельским мальчиком. Не спрашивайте ни его имени, ни места проживания. Не хочу подвести ни школу, ни учителей. Итак, если все по порядку.

Еще в пору моего учительства в деревне, где не было ни света, ни радио, а клуб был засыпан зерном, я занималась одним интересным делом. Оно на самом деле захватило меня. Я хотела знать, как в сельском ребенке складываются те или иные понятия, для которых как будто нет оснований в его жизни. Что же является источником душевного опыта? Никогда не забыть, как мои десятиклассники, сидя в кузове грузовой машины, отчаянно закрывали голову руками, когда впервые увидели паровоз. Господи, прости! Это был 1956 год. Но способности понимания многих явлений меня поражали. Как же идет отбор из хаоса явлений всего, что откладывается в душе, как собственный опыт? С тех самых пор, когда попадала в деревню, задавала вопросы детям о счастье, горе, сочувствии, мечтах и жизненных планах. Однажды попыталась посчитать, в скольких деревнях была. Дошла до сотни и остановилась. Считать остановилась.

Так вот: мир, окружающий деревенского ребенка, ему не враждебен. И потому этот мир не является источником страха.

«Страх это голос или образ второго Я. Состояние, в котором ты не уверен, или у тебя большая проблема. Я боюсь самого страха. Он приходит ко мне нечасто…» (Денис Чернов, 9-й класс).

Денис живет в поселке Межгривный Чановского района. Маленькая школа. Замечательные учителя, живущие постоянно под страхом: школу могут закрыть. Директор школы — Евгений Давыдов, молодой человек, знающий, как можно преодолеть изоляционизм сельского ребенка. Выработал целую программу выхода ребенка из Межгривного в Мир. Он знал, как войти в лучшие музеи мира, как получить доступ к хорошему кино. Ему надо было приобрести 10 компьютеров. В оценке сельской школы он был трезв: не верит в школьный оазис в социальной пустыне — деревне.

«Как учитель я могу многое, но не все».

Этому многому и была посвящена его жизнь.

Я запомнила Евгения Давыдова на областном съезде учителей, когда он бросил реплику на выступление директора прикормленной властью школы. Тот поделился радостью, что в школе открылся второй стоматологический кабинет. Реплика Давыдова: «Дело не только в том, что в округе пяти сел нет ни одной бормашины, а в том, что все классные доски завешиваются занавесками. На них не то что писать, смотреть без слез нельзя».

Так вот: дети знают, зачем в хозяйстве нужны козы. Бывает так, что большой скот забивать еще рано, а нужно мясо. Вот коза и подойдет. Еще важно, что коз щиплют. Из их пуха вяжут носки, варежки. Их всегда можно вынести на трассу, как выносят ягоды, грибы и мясо, и получить какие-то деньги.

Горе — это когда теряется баран. Ты выгнал его в стадо, а он не пришел. Очень плохо, когда есть трактор, но без тележки. Надо привезти уголь, дрова, землю. Зачем землю? На крышу ссыпать, а то протечка будет.

Однажды я читала письмо бесланской девочки Бэллы Губиевой, обращенное ко всем детям. Бэлла писала, что нужно знать, когда станешь заложником. Иногда Бэлла пела про себя песню про мельницу. Почему про мельницу?

— Хлеб! — взорвался класс. — Хлеб — это жизнь, голова всему.

Известно, что ребенок может знать то, чего не было в его душевном опыте. Это знание как будто дано ему изначально. Оно не рационально, потому что обладает непреложностью внутреннего закона.

Когда я пыталась выяснить все, что связано со страхом, межгривенские дети сказали мне: «Страх бывает в кино по телевизору». Это было в 2005 году.

Но что-то изменилось в нашем мире. Сегодня страх и в телевизоре, и в самой жизни. И в глазах ребенка не столько страх, сколько тревога. Более сложное образование. Откуда она приходит к нашим детям? Как ее изжить? Чем расплачиваются взрослые, если в детстве не избавились от тревоги?

И вот я в одной из сельских школ. Каждый ученик сам выбирает то или иное понятие. Пишет о том, что его больше всего занимает.

Алеша (так назовем одиннадцатилетнего пятиклассника) пишет про горе. Умер папа. Совсем недавно из жизни ушла бабушка. Он сидел за первой партой. И в одиночестве. Было видно, что испытывает какие-то трудности. Попыталась разговорить его: какое его любимое занятие, какие мечты, планы?

— Никаких! — сказал он тихо, но резко.

Потом неожиданно: «Занятие? Собирать и разбирать «калашникова». — И все!

Но ведь есть же в жизни хоть какая-то радость? Должна же быть? Опять «калашников». О радости он все-таки написал просто и жестко: однажды он получил удостоверение десантника. Ездил в райцентр.

— Я начинающий, — подчеркнул он и показал удостоверение.

Интересно, какие взрослые дяди вручали ребенку удостоверение? Что знали они о жизни и психическом состоянии этого дитя? И вспомнилась повесть Юрия Нагибина «Встань и иди». Мы читали и перечитывали эту повесть. Это было время перемен, 1987 год.

Потом, когда я начну свои ежегодные походы по горячим точкам, где встречу малых детей с опытом взрослых, вернусь к этой книге еще раз.

Итак: девятилетний мальчик, герой повести, ждал, что рано или поздно открытия, которые он сделал в этом мире, должны были породить в нем самом ответное чудо. Но этим «чудом» оказался пережитый страх.

«Простор сузился и замкнулся».

Да, это был впервые пробудившийся страх перед жизнью.

И вдруг ребенок увидел свет. Золотой свет купола. Он сжимает пальцы в щепоть и крестится, как может. Он умоляет Боженьку сделать так, чтобы ничего не случилось ни с папой, ни с мамой.

Психологический парадокс состоял в том, что рождение души совпало с рождением страха. Чудо, обязанное свершиться, не состоялось.

Рассказ о перенапряженном существовании ребенка и трагических последствиях этого перенапряжения давал пищу для размышления о взрослых и детях.

Помню, как Юрий Маркович Нагибин с удивлением читал сочинения: «Это же совсем другое поколение. У них другая история».

Странным образом история была все та же.

«Юрий Нагибин предложил дилемму: взрослость — детство. И детство, и взрослость находятся в особом состоянии. Состоянии сплетения. Почти вся повесть состоит из примеров всепроникающей этой смеси, которая существует, как закон гравитации. Повзросление чувств в детях, невозможность прожить детство как детскость ведет к духовной неполноценности взрослого. Эта подмена детства взрослостью кажется сопутствующей деталью биографии героя. На самом деле, она – причина ужасных событий. Взрослые дети и маленькие взрослые – основа тоталитарных режимов. Нет, не о таких детях говорит Христос» (Кирилл Войцель, 9-й класс).

Что такое перенапряжение, Кирилл знал по себе. Его, подростка, новосибирский КГБ определил как участника подпольной молодежной организации. Сегодня Кирилл в Варшаве. Пишет диссертацию о человечности Бога.

Так вот: золотого света купола не случилось в жизни Алеши. В руках у него оказался «калашников». Многие в классе открыто завидуют ему.

Оказывается, никакой я не журналист. Должна была бы сфотографировать удостоверение, съездила бы в райцентр к десантникам. Написала бы хлесткую статью. Но было нечто, что меня остановило. Жалость и беспокойство за судьбу мальчика так меня сковали, что я боялась назвать вещи своими именами. Поговорила с учительницей, которой верю. Она сказала: «Такое удостоверение мотивирует ученика». Я спросила о содержании мотивации.

— У наших деревенских детей это единственная возможность выйти в большой мир. Выйти из деревни. Сами видите, деревня деградирует.

Она права. Я вспомнила резкое, почти истерическое и такое искренне сочинение одного сельского девятиклассника, который не понимает, зачем надо тратить время на учебу. Стать контрактником — цель жизни. Чем скорее, тем лучше. Лет пять-шесть тому назад таких настроений не было.

— Учим пушечное мясо, — сказала одна сельская учительница.

Нет, дело не в жалости только. Я боялась спугнуть ситуацию. Вдруг самая праведная защита ребенка обернется против него? И тогда я лишаю его последнего и, возможно, единственного шанса.

Великий Януш Корчак знал, что «существует предел возможностей воспитателя, и его не перейдешь никаким чудом». Вот этот предел я ощутила сразу. «Сложный мальчик», — говорят учителя про Алешу. В этом определении нет никакого укора мальчику. Зоркий педагогический глаз сразу обнаруживает надлом, случившийся в результате целого ряда жизненных обстоятельств.

И вот еще что: если бы не боль, застывшая в его глазах, не сумеречное состояние духа, Бог бы с ним! Этим выбором! Стал бы десантником, бравым солдатом, гордостью матери и страны.

Если бы…

Вот это и останавливает. Боязно подступиться к душевной смуте, когда не можешь ей заняться серьезно. И гнетет именно это. Вот откуда мое сумбурное письмо, смысл которого предельно прост: столкнулась с детской нуждой и прошла мимо.

Сегодня школа напоминает осадную крепость. Журналист войти туда не может. Требуется разрешение чуть ли не департамента образования. Мне пока везет, я ведь учительница.

Вопрос вопросов: как в школу входят военные? Вопрос к министру образования: «Существует ли правовой документ, определяющий и регламентирующий присутствие военных в школе?» Известно, что попасть в Суворовское училище непросто. Ребенка проверяют психологи и врачи.

А кто отвечает за психическое состояние Алеши? Как скажется на его дальнейшей судьбе столь раннее вхождение во взрослое объединение? И, наконец, кто эти взрослые, имеющие право определять жизнь ребенка?

Мы отнимаем у ребенка душу. Не успевшую родиться. На кого и на что ему опереться?

Если единственной опорой становится «калашников», плохи наши дела.

В знаменитой школе Шалвы Амонашвили было много детей, бежавших от бомбежки (абхазо-грузинская война).

Десятилетний Кекелейшвили показал мне свой рисунок. Назывался он «Оквадраченное сердце».

Гениальным образом ребенок передал момент перехода сердца из одной формы (природной) в другую.

Части сердца с кровью падают вниз. У раскрытого люка в преисподнюю сидит черт и подбирает летящие части. Вверху ангелы слабо машут крыльями, не в силах ничего изменить.

Части сердца работают вхолостую. Вот тогда они, утратив свою форму, становятся жертвой дьявола.

Ребенок сказал: «Компас жизни сломался».

Похоже, что с компасом в нашей жизни тоже не все в порядке.

В той же тбилисской школе на уроке по творчеству Сулхана-Саба Орбелиани дети сформулировали тезис: «Душа должна вынести трудности, чтобы закаленной выйти к Богу».

Хочу знать, какова должна быть мера этих трудностей?

Есть понятие «безопасность страны». А что в себя включает безопасность детства? Кто стоит на страже этой безопасности? Нынешняя «Молодая гвардия» или «Ночные волки»?

Однажды я бродила по ингушскому поселку Дачное с директором школы Михаилом Бодаловым. Стоял август 1995 года. Дачное было разрушено до основания. Как физик Бодалов определял не только характер разрушений, но и орудия разрушения (самолет, артиллерия и так далее). Увидев матерные слова на классных досках, он каждый раз задавал один и тот же вопрос: «Мне всегда интересно знать, кто их учил?»

Через девять лет я приехала в Дачное после Беслана. Теперь такой же вопрос Бодалов задавал про боевиков, захвативших школу.

И вспомнился мой пятиклассник Яша Вебер. Мы читали стихи Бродского «День назывался первым сентября. Детишки шли, поскольку осень — в школу». Это о начале Второй мировой.

— Как они могли напасть в этот день, если дети пошли в школу? — не унимался Яша.

Я что-то пыталась объяснить, но разговор о школе, детях был уже запущен.

Яша чертил графики со знаками больше — меньше, доказывая, что в треугольнике «школа — дети — война» именно война несопоставима со школой.

В этой триаде война, как сказал Яша, является незаконной. Школа — явление не из того же порядка, что война. Это высший ряд.

Через пять лет случился Беслан.

Всегда казалось, что школа и есть тот самый социальный институт, который вырабатывает иммунитет к мерзостям жизни, скажем так.

Вы бросаете бомбы, а у нас в классе непобедимые тангенсы и котангенсы. Именно об этом говорил учитель математики Гурен Налбандян из Шуши, Нагорный Карабах.

— Я их заблуждаю. Другого пути у меня нет.

Но «заблуждать» становилось все труднее и труднее. В горячих точках учителя говорили: «Сложно с ними. Они уже другие. Их опыт начался со смерти и разрушения». Это говорили в горячих точках, но откуда другие у нас? Мы — тоже горячая точка? Где источник того самого перенапряжения детской психики, которая неотвратимо ведет к «калашникову»?

Детство оказалось самой уязвимой порой человеческой жизни.

Как быть?

О чем бы ни думала, тайным планом всегда выходят мальчики, одержимые «калашниковым». Есть ощущение, что все мы в тотальной войне, и другая жизнь для нас невозможна.

P.S.Сосредоточенная на «калашникове», я пропустила деталь. Итак, уже вернувшись из школы, еще раз посмотрела ответы Алеши. Оказалось, что желание все-таки есть, хотя точно помню его резкое: «Желаний нет». Попробуйте угадать, какое у него желание. Не угадаете.

Он хочет знать, какая температура в Африке.

Боже ты мой, как же похож деревенский ребенок на доктора Астрова со своим знаменитым: «А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!»

Исконно-посконная тоска по Африке русского провинциала, задавленного жизнью. Что стоит за такими географическими скачками? Какие духовные или душевные метания? Скажите мне.

Итак, Сибирь. Отдаленное село. Поля, заросшие бурьяном. Бездорожье. Леса, чудом сохранившиеся. Дома с заколоченными окнами. Огромная лужа в центре села. После каждой попытки ее засыпать она становится еще больше. Школьный обед ценой 24 рубля. Продажа продуктов под запись в амбарной книге. Часовая тряска до райцентра в задрипанном автобусе.

Причудливые изгибы сизого дыма из печных труб. И чудится тебе, что небо никогда не было так близко. И далекая Африка — словно соседняя деревня.

Может, не все потеряно?

Как знать?