Четверть века тому назад меня впервые пригласили прочесть курс и провести семинары по русской поэзии для американских студентов. Небольшой, но знаменитый в Штатах престижный женский частный университет назывался Брин Мор (Большой Холм по-валлийски), один из всемирно известных Семи Сестер. Четыре мили от Филадельфии. Ко времени начала моих в нем занятий прошло 105 лет от его основания, по тамошним меркам учебное заведение считалось старинным. Впоследствии в разных точках света путешествующие дамы разных возрастов, вступая со мной в сиюминутный разговор, интересовались, откуда мой английский, и, узнав, в частности про Брин Мор, приходили в возбуждение: «Боже мой, мы с Шейлой кончили Брин Мор! Шейла, он преподавал в Брин Море!»
Я стал учить Америку стихам «Мороз и солнце; день чудесный!» — Америка меня, встречно, себе. Постоянно казалось, что неравноценно: я рассыпал перед классом драгоценные камешки — повседневность делилась со мной частными мнениями по частным случаям. Не всегда членораздельно и необязательно всеохватно. Единственное, что тешило мое самолюбие, — «персоналити», личностность: «Мы, американцы, высоко ценим персоналити, профэссор».
Между тем я начинал каждую неделю с убежденности, что на сегодня знаю про их замечательную страну почти все, что можно, во всяком случае, не меньше их; что прочел побольше их же книг, причем из самых существенных; что просмотрел на Высших сценарных курсах в Москве десятки их фильмов, о которых они знали разве что понаслышке. А что я не ориентируюсь в истории «Кока-Колы», то… Назавтра мое незнание еще чего-то «того» упятерялось, к четвергу их жизнь и миропонимание становились для меня темным лесом. Требовалась неделя и еще неделя, чтобы я начал кое-как кое в чем заново разбираться — мой же вклад в их просвещение топтался на подходе к «Очи потухли, и голос пропал».
— Вы в галерее Барнса-то были? — спросил меня глава департамента, а потом и президентша колледжа. — Мы же, считайте, в одном графстве…
А у меня уже шли сессии промежуточных экзаменов, я уже купил битый «Шевроле» и мотался по соседним штатам — а мог ли я пропустить уолденский пруд Генри Торо, идеям которого был предан через Толстого мой отец? А «дом над водопадом», начатый Райтом в год моего рождения?.. Но, конечно, в галерею я поехал: 10 километров от колледжа, на моем двухдверном гигантском сундуке «Ш. Монте-Карло», выпущенном в 1970‑х для техасских нефтяников, — тоже мне путешествие!
Это было невероятно! В большом длинном двухэтажном особняке на территории просторного поместья на стенах, обитых грубой холстиной, в несколько рядов висели, касаясь краями, в подавляющем большинстве без рам, шедевры живописи конца XIX — первой половины XX столетий, прежде виденные мной только как репродукции в художественных альбомах. Когда в следующий приезд я стал складывать число экспонатов по именам художников, у меня вышло за тысячу. Сезаннов было 69, Матиссов 59, 46 Пикассо, 11 Модильяни. Можно было назвать любое имя этой живописной эпохи — его холсты были там, и не в единственном числе. Сверх того Тициан, Рубенс, Эль Греко, Гойя — были! Я уставлялся в «Картежников» Сезанна, и они затмевали в моем сознании свои версии, виденные мной в Париже и Лондоне.
Альберт Барнс родился в 1872 году в филадельфийской семье, испытывавшей материальную нужду, но уже в школе поставив целью получить медицинское образование, в конце концов добился своего: получил диплом врача, защитил диссертацию. К 30 годам он с партнером изобрел глазные капли — какие, я понятия не имел. Сейчас я перенес четыре операции на глазах, а тогда, 25 лет назад, в предмете не разбирался, знал только, что у Барнса патент на «глазные капли», а «глазные капли, они ведь всегда нужны»: в мире миллионы аптек, и они должны быть полны глазных капель. И что он страшно разбогател. Двое одноклассников, с которыми он дружил в школе, стали пусть не знаменитыми, но хорошо разбиравшимися в искусстве живописи художниками, особенно после поездок в Париж. У них, как у тертых европейских штучек, Барнс у первых спросил совета, как распорядиться свалившимися на него доходами от лекарств. Их ответ не допускал сомнений: покупать современные картины.
Еще я знал, что персоналити у него была о‑го-го, что он был своенравен и насаждал жесткие принципы ведения музейного дела. Очередной скандал, уже из посмертных, разворачивался в мой бринморский семестр. Завещание Барнса ставило недвусмысленные ограничения ценам на билеты: не помню точно, доллар или полтора, ни центом выше. А во впускные дни приезжали толпы мечтающих попасть в галерею — из недальних поселков США, где есть школа, со всех материков земного шара. Адвокатские битвы за входную плату велись круглый год, и беспощадные.
Барнс хотел, чтобы шедевры видел каждый желающий, включая тех, у кого нет лишнего цента. Но главное… главное — он сбил свое на нынешний счет миллиардное состояние не на пушках и танках, не на ростовщичестве, не на наркотиках, а на возвращении зрения ослепшим! Чтобы они видели. И видели самое прекрасное из того, что можно увидеть, — живопись. Ее искусство, захватывающее дух. Ее лучшие образцы. Красоту. Красивейшую из всех, что содержится в мире.
