— В конце 90-х годов кто-то из критиков сказал, что Петр Алешковский не хочет быть модным — он пишет реалистические романы. Сейчас вы написали вполне реалистический роман и стали модным. Что изменилось: время или вы?

— Когда-то Алексей Герман на круглом столе в «Искусстве кино» всячески настаивал, что он снимает реалистическое кино. Ну какой реализм у Германа? Никакого. И для меня реализм — это попытка неумелого художника изобразить на холсте березку, как она есть. Мне это совершенно не интересно. У меня часто и сказки случаются, и легендами я не брезгую, вот и в «Крепости» их достаточно.

— Ну, это понятно, если ваш герой пишет книгу о Золотой Орде. Что помогают понять легенды того времени?

— Легенды вечны, типичны, ситуации, в них зафиксированные, живут и сегодня, а я всегда хочу понять свое время.

— Вы историк, но историю наблюдаете как писатель — через частную жизнь. Полагаете, такой взгляд точнее фактов?

— Мне важно ухватить нерв времени, писать о том, что бередит тебя самого. Как проблема мигрантов — основа моего прошлого романа «Рыба». Сегодня она острее острого, а я ее видел давно, поскольку смотрел на нее через судьбы людей.

— Новый роман состоит из трех частей: Город, Деревня, Крепость. Какое из пространств важнее для понимания времени?

— Все три, конечно. Город Деревск — это не город Москва. У меня пока никак не получается залезть в Москву. У каждого свое пространство. Убедителен только тот, кто создает свой мир. У меня этот мир есть, в нем мне виднее общие проблемы. Из них больнейшая — бескультурье. Мы топчемся на месте, берем из прошлого пустословный пафос и мертвую риторику. Над разрушенной страной, как грозовые облака, плывут пустые, мертвые, а порой и опасные слова, слова, слова… Жить стало так душно, что порой хочется выть…

— Но ваш герой не воет, а борется с чиновниками и циниками.

— Роман поэтому и называется «Крепость». Герой Иван Мальцов, имея внутреннюю крепость, неистово борется за крепость ХV века, которая находится на территории его родного города.

— Но он не единственный герой, чья душевная крепость движет сюжет. В каждой части есть свой воин.

— Даже была идея дать книге подзаголовок: «Путь воина», потому что все три ее героя — воины. «Деревня» — это тот скит, в который уходит в ХI веке Ефрем Новоторжский. Преследуемый убийцами брата, он спрятался в пещеру и создал монастырь. Монгол Туган-Шона ушел в эмиграцию — поменял степь на Россию. Три пути, и все три — не самые веселые. Наверное, есть и другие. Но мне всегда казалось, что эти куда более типичны для неординарного российского характера.

— Станислав Лем говорил, что у каждого века есть свое средневековье. Вам видятся ли какие-то его черты в настоящем?

— Чем больше историки узнают о прошлом, тем больше мы понимаем, что сходства мало. Люди прошлого процентов на 90, думаю, реально жили с Богом в душе. Еще они верили, что в конце земли живут великаны и песьеглавцы. У нас и теперь много суеверий, но мир стал совсем другим. Нет, сравнение одного времени с другим неверно.

— Почему в главные персонажи книги вы берете Тимура, Мамая и Тохтамыша? Что каждый из них значил для истории России?

— Тимур и Тохтамыш к Мамаю подтянулись, так сказать. Мамай, кто он для нашего сознания — оч-чень плохой человек, есть целый цикл мифов-сказок о Мамае, пословицы. Когда я читал о Золотой Орде, мне попалось сообщение о недавних раскопках около Старого Крыма (столицы главной вотчины Мамая). Археологи раскопали большой курган, где был захоронен невысокий и очень богатый, уважаемый монгольский воин. Эпоха, статус, возраст, все совпадало, погребенный здесь мог быть легендарным Мамаем. Археология ведь редко подкидывает нам сюжет. История, с ее сохранившимися документами, куда как чаще. Понятно, что, проиграв в Куликовской битве, лишившись двенадцатилетнего Мухаммеда-чингизида, делавшего его, Мамая, существование как легитимного правителя при молодом хане, Мамай проиграл не просто схватку — он проиграл жизнь. Тохтамыш, захвативший власть в Орде по праву крови, как чистый потомок Чингисхана, не мог оставить соперника в живых. Я «увидел» сцену гибели и понял, что один герой у меня есть. Тохтамыш, воевавший с ним, и Тимур, разбивший Тохтамыша, построились в логическую цепочку.

Но сама тема монгольского нашествия не покидала меня с ранней юности. В 1969 году мама взяла меня на раскопки древнего города Пронска. Он был начисто сожжен при первом походе Бату и Субедея на Русь. Никогда не забыть следы гари, черной крошкой углей не прогоревшей до конца древесины. И еще — маленький сруб, похоже — банька. В ней уткнувшийся в нижнюю притолоку двери полуобгоревший скелет мальчишки моих приблизительно 11—13 лет. На месте сгоревшей двери — замок, закрытый на ключ, и сам ключ, оброненый где-то тут, под ногами, в одном слое с трагедией. В черном месиве — наконечники татарских стрел. Но самое страшное — скелет большой собаки, она лежала, уткнувшись носом в дверь баньки, только снаружи. Пес не бросил маленького хозяина, сгорел с ним вместе, но свой пост не покинул. Эта история вспоминалась постоянно, я написал о ней рассказ, но избавился от нее только после «Крепости». Избавился ли? Понятно, что «собачка» была лишь толчком, да и роман не о том, но я точно знаю, что без этих двух археологических «оживших» историй он вряд ли получился бы.

— Почему вы ввели в роман именно это историческое время?

— Эта книга вообще об истории, о прошлом. В ней много рассказов о Великой Отечественной, о времени СССР. И ровно поэтому герой связан со своим ордынским предком, что называется, узами крови, потому что история — океан прошедшего, который сплачивает текст в единое целое.

— А Русь вписывает в мировой контекст?

— Мир никогда не имел Берлинской стены. Когда мы учились на истфаке, у нас было ощущение, что Россия ограждена этой стеной всегда. Ничего подобного! Никогда! Большая часть Рюриковичей женаты на принцессах из сопредельных княжеств, а иногда из далеких земель. А иногда девочек отдавали за иностранцев. Это стандарт для любого монарха. Почему мы должны быть исключением?

Русь всегда жила в мировой истории, не в вате, не в вакууме. У нас, например, совершенно не вспоминают мощнейшее польско-литовское государство. Литовцы и поляки об этом помнят и сегодня. А мы или не знаем, или стараемся забыть.

— Неудивительно, поскольку история обычно переиначивается на потребу времени и власти, а сейчас это невыгодный факт.

— От мифов никуда не деться. И тем не менее, если не будем иметь честного представления о своей истории, мы останемся шапкозакидателями и надутыми индюками. А я предлагаю, чтобы индюк был пусть маленьким и жилистым, но не напичканным гормонами и недееспособным. История — память любого общества. И то, что сегодня творят с ней под крики о патриотизме, ни в какие ворота не лезет.

— Чем больше это слово эксплуатируется, тем меньше почтения к отеческим гробам?

— Я за молчаливый патриотизм. Слова — они, как оттенки краски, знать их обязательно, но стоит переборщить, получается абракадабра. Поиск меры — работа писателя.

— Ваш дядя, Юз Алешковский, большой мастер слова, оказал на вас влияние?

— Пожалуй, никакого влияния не оказал при всем моем уважении именно к его стихии языка в тех лучших произведениях, которые выкованы как песня. «Крепость» — моя первая книжка, в которой есть матерная речь. Есть люди, которые без мата говорить не умеют. Замечательный фронтовой мемуарист Никулин рассказывал, что только через несколько месяцев, получив в командование пушку, понял: если не научится материться, его приказы просто не поймут.

Давно все придумано. И абсолютно нет никакого табу ни на «народный» язык, ни на постельные сцены. Перечитайте «Тысячу и одну ночь». Вопрос, как вы почувствуете, как увидите. Фальшь сразу режет глаз и бьет по уху. Важно чувство стиля, чувство меры.

— В романе самый выразительный — язык деревни. Каждый характер запоминается своей манерой речи, если это пьяное, злое или жалкое бормотание можно назвать речью. Это автобиографические знания?

— Как у всякого пишущего, у меня всё частично биографическая история. Но только частично. Повторюсь, подходить к литературному произведению как к слепку с натуры — чушь. Это даже хорошо, если кто-то увидел в «Крепости» знакомых людей. Я вот всю жизнь был уверен, что Коробочка — литературный персонаж. Но чем дольше живу, тем больше понимаю, что все герои Николая Васильевича встречались мне неоднократно. Они живут среди нас и никуда не деваются.

— Умирание деревни здесь так же трагично, как смерть ее жителей. Вам жалко, что деревня умерла?

— Распутин прощался с Матерой и плакал навзрыд. Я навзрыд не плачу. Происходят колоссальные изменения социальной карты. Большая часть людей живет в городах. Что же тут печалиться? Как только снова возникнет потребность в своей сельскохозяйственной продукции, а не в привозной картошке из Египта или Израиля, вырастет и свой производитель. Но, видимо, не деревня. Но то, что все зарастает и Бирнамский лес подступил, а леса вырублены хищнически и недальновидно — это колоссальный позор нашего «верхнего отделения». Во всем мире поддерживают фермерство хотя бы как некий традиционный уклад. А мы по-прежнему шагаем по их трупам, не задумываясь о будущем. Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке, — Александр Сергеевич, как всегда, оказался прав.

— Что вам дало многолетнее общение с вашим тестем, Натаном Эйдельманом?

— Натан Яковлевич Эйдельман был потрясающий человек. Я больше любил, честно говоря, не его книжки, а его лекции и разговоры. Сам видел не раз Натана Яковлевича в схожих ситуациях, а вспоминается история, рассказанная его одноклассником. Собрались на квартире. Сидят, выпивать не начали, ждут Эйдельмана. Он вбегает в комнату, оглядывает всех и радостно плюхается в свободное и самое комфортное глубокое кожаное кресло. В воздух взлетает кошачий пух — все, в том числе и герой повествования знают — кресло принадлежит священному коту хозяина квартиры. Слинявшая шерсть видна на коже невооруженным глазом. Всем, но не Н. Я. Ему пытаются что-то сказать, пересадить, но он уже в раже, он уже никого не слышит. Открывает портфель, резко выпивает поднесенную рюмку и с места в карьер: «Я тут ТАКОЙ документ нарыл!» Далее — получасовой рассказ, взахлеб, быстрым голосом и так страстно, что гости забывают о накрытом столе. Наконец рассказ закончен. Эйдельман выходит из транса, оглядывает всех: «Ребята, а как насчет закусить?» Вскакивает и спешит к столу. Вся спина и брюки в кошачьей шерсти, но что это, по сравнению с только что «нарытым» документом. Он очень интересно мыслил, хотя, насколько я знаю, новые исследователи декабризма его романтические теории не сильно берут в расчет. Но что неотменимо и важно — Эйдельман вытащил на поверхность личность, увидел в документе человека.

— И сегодня другой перекос — копаются в подробностях биографии и забывают социально-экономическую историю. Что дает писателю изучение истории?

— История никого ничему не учит. Политик живет в узком временном пространстве. Его жизнь — сегодняшние боевые условия. Что дает знание истории полководцу, который ведет войну? Ничего. Ему важны только сводки с полей боя для правильного решения. И тут все зависит от удачи, от характера, от предвидения, таланта и широты.

— То-то сейчас не видно ни полководцев, ни политиков…

— К сожалению. Оскудение культурное всегда приводит к утрате масштаба, к изоляции. Когда ставишь на свой круг, а не на весь мир.

— Откуда же такая потребность в изоляции на каком-то врожденном уровне?

— Сейчас от безысходности. Провал по всем направлениям. Я вот вижу, что происходит в реставрации. Вперед, скорее, деньги, большой объем! Качество и буква «Н» — «наука» выкинуты напрочь. Я помню, как в Центре реставрации, где работал, проекты реставрации памятника защищались на методсовете, недодуманные зарубались. Восстановлением памятника руководили ученые. Сегодня мы видим Изборскую крепость, которую испоганили реставраторы-шакалы, из памятника сделав матрешку. Не надо нам матрешек. У нас есть матрешки на рынке. Классический пример: из Византии пришло закомарное покрытие, когда кровля кладется полукругами. В России уже к ХIV веку поняли, что в желобах собирается снег, кровля протекает, поэтому появились четырехскатные кровли, и храмы стали выглядеть по-другому. Поэтому возникает вопрос: восстанавливать храм на ХII век или сохранить изменения ХIV? Когда женщина перешивает наряд, она десять раз посоветуется с портными, какие оборочки оставить, какие вытачки сделать. А здесь махом — раз и все! Мы теряем памятник навсегда.

Непоправимый урон нанесен археологии. Кладоискательство запрещено законом, но езжайте на Измайловский рынок и из-под полы вам достанут все что угодно, а металлодетекторы можно купить в любом магазине. Все копают курганы, причем варварским способом. Никакого золота, конечно, не найдут, но памятники уничтожены! И что, Дума следит за этим разорением нашей истории?

— Во времена тотальных подмен нет потребности в достоверности.

— Потребность колоссальная, просто обыватель не эксперт. А его дурят, ставя на полку «История» антиисторические сочинения Фоменко. Ведь вера в то, что «историки что-то от нас скрыли», вера в кашпировских, фей и целителей тиражируется телеканалами. Если бы пропагандировали серьезную науку, которая куда интересней фальшивок, многое бы наладилось.

— Ваш герой гибнет, отстаивая крепость в ее первозданном виде. Вы не верите в честную победу?

— Герой не гибнет, его закапывают. И это метафора, которая должна быть прочитана. Жанр трагедии никто не отменял. Я не буду говорить, что верю в победу добра в борьбе со злом. Верю или хотел бы верить. Но то, что происходит сегодня, я мог бы передать словами моей мамы. Она однажды зашла ко мне в комнату и сказала: «Как же душно стало жить». А день был такой солнечный, и она до этого жарила котлеты. И я думал, что сейчас будет счастье: меня будут кормить домашними котлетами, и все будет хорошо. И все сразу стало плохо. И солнце померкло, как мне показалось. Бывает и такое настроение. Это не значит, что руки надо опускать. Ни в коем случае.