В чем разница между Черным квадратом и черной дырой? В том же, в чем разница между революционным искусством и революцией. Художник авангарда заступает за границу допустимого — первым и единственным. Не потому что он «колесико и винтик» партийной культуры, а потому что будущее говорит через него, и он превращается в орган речи. Эта речь может нравиться, а может вызывать возмущение и даже ярость. Но это — настоящая речь, невозможно притвориться, что ты ничего не услышал. Потому что прежде так никто не говорил. И эту речь нельзя повторить. Потому что любое повторение для радикальной культуры равнозначно пошлости. Черный квадрат создается однажды и навсегда; его можно тиражировать, но невозможно заново придумать. И тот, кто возмущенно восклицает «я тоже так могу», смешон.

В чем различие между политическим искусством и политиканством? В том, что первое действует через образ и символ, превращая жизнь в язык высказывания. Оно всегда похоже на демонстрацию и никогда — на инструкцию. «Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас!» — это название советской комсомольской передачи, а не радикального художественного акта. А политиканство смотрит на искусство как на орудие альтернативной пропаганды. Для него любой жест, любой образ, любая акция важны с точки зрения пользы: похоже на залп «Авроры»? В атаку! Ура! Не похоже? А зачем тогда это ваше искусство? Тот, кто поджигает двери ФСБ, чтобы создать образ ада, — совершает хулиганство, неотделимое от символического образа; тот, кто просто бегает по площадям с канистрой — только хулиган и более никто.

Наконец, в чем сходство между акцией Павленского и знаменитым, навсегда прописанным в истории, выходом на Красную площадь в 1968 году? В том, что герои и героини нашего 1968-го тоже демонстрировали: лично мы — готовы. Но никого и никуда не зазывали. Они действовали свободно, они показывали, что иная жизнь возможна; они давали новый вектор, но никого не провоцировали на повторение. Провоцировали они на другое — на рефлексию. Именно размышление над их поступком стало для многих лекарством от страха; причем лекарством медленного действия, которое не убивает организм, а дает ему дозреть до перемен. Галич пел «Смеешь выйти на площадь», но сам выходил не на площадь, а на сцену, покуда пускали, потом на квартирник, потом — к микрофону; он высвобождал себя изнутри. И те, кто пел его песни, — тоже. Не на площади один раз, а в обыденной жизни каждый день. Так действует искусство, в том числе предельно политизированное.

Еще раз. Акция Павленского может нравиться, не нравиться, дело вкуса. Но сделать вид, что ее не было, что «нас не предупреждали», невозможно. Его фотография (и даже несравнимо более слабый сопроводительный текст к ней) уже вошла в историю. Он выстроил такую символическую рамку, которая маркирует реальность, размечает ее. Из этой рамки невозможно выскочить гневливым оппонентам и гонителям — потому что он заранее принял все предстоящие гонения; преследуя его, они становятся статистами в его сюжете и просто подтверждают выставленный им символический диагноз. Именно поэтому он и требует, чтобы его признали террористом: если это произойдет, символическая ловушка захлопнется, ад подтвердит репутацию ада. И единственное, что может сделать «пострадавший», чтобы отчасти разрушить расчет, это умолить судью помиловать гонимого. Но, во-первых, это невозможно. Во-вторых, все равно они окажутся внутри сюжета, просто предложат другую развязку и дадут иной ответ на тот же самый, поставленный Павленским вопрос: это ад, вы согласны? Да, это ад, мы согласны, но сами начинаем его тушить.

Но из этой рамки невозможно выскочить и тем, кто искренне сочувствует Павленскому, не понимая, что именно он делает. Богословие «освобождения через канистры» — тоже размечено им. Как? Как ересь повторения неповторимого. Будильник звонит один раз; если он звонит второй и третий, это значит, вы уже проспали. Вы не с Малевичем, не с ранним Маяковским; вы с примитивным Ильичом, который смотрел на искусство мещански. Для него художники-сверхчеловеки такие же враги, как для уничтожаемого им самодержавия. Да, они приемлемы, и даже хороши как неплохой инструмент демонтажа. Но как только демонтаж случится — извольте пожаловать в ад. Потому что жить в аду и быть свободным от него нельзя. И уж этот ад мы вам поджигать не дадим. Да и зачем? Он и так вполне себе пылает. Там, внутри. За дверями из негорючих материалов.

Так что акция Павленского — это именно художественное высказывание, внутрь которого зашито политическое действие. А не политическое действие, обернутое в подходящий дизайнерский образ. Разница в прямом смысле слова дьявольская; в первом случае речь идет о революционном искусстве, которое подчиняет себе политику, во втором — о революционной политике, которая использует искусство как подходящий упаковочный материал.