Чеченская студентка, 21-летняя Зара Муртазалиева, была арестована в Москве 4 марта 2004-го по подозрению в терроризме. О том, что дело это было сфабриковано, писали многие СМИ, но тем не менее ей пришлось провести в тюрьме восемь с половиной лет. Именно так она и назвала свою книгу: «Восемь с половиной лет», которая была издана в Париже год назад и сразу стала бестселлером.

Сегодня политическая эмигрантка Зара живет в Париже. После трагедии 13 ноября она написала в Facebook: «…Интересуются, не мучают ли наших земляков после терактов в Париже? Нет, мои хорошие. После терактов французы не задерживают в метро и в мечетях парней и девушек кавказской или другой национальности. Не останавливают девушек в хиджабах… Не вывешивают объявления на сайтах, что квартиры сдаются исключительно европейцам. Не ведут пропаганду по средствам массовой информации, что все беды от приезжих или все мусульмане — вселенское зло. Но французы все эти дни говорят о равенстве всех перед законом, о европейских ценностях, о гуманизме, просят сохранять спокойствие, напоминают, что все живущие во Франции — это единый народ…»

Я знаю, что в ответ на пост Зары скажут наши так называемые патриоты: они там, на Западе, уже доигрались со своей толерантностью, сами виноваты! Эта «мысль» звучит не только в Facebook, она слышна из всех щелей телевидения и радио, из уст необразованных и образованных людей. У нас в авиакатастрофе в результате теракта погибли люди. Мы тоже «доигрались», мы тоже «сами виноваты»?

— Человек приходит, и я не спрашиваю его о национальности, вероисповедании, политических взглядах. Я спрашиваю: «Что случилось? Чем я могу помочь?» Я должен работать с отдельным человеком в его ситуации.

— Но какие-то типические черты все же есть? Даже в том, как люди реагируют на ужас и страх, вызванные терактами.

— Что касается переживаний, они, конечно, не все одинаковые. Но все люди за свою жизнь переживают любовь, радость, горе, потерю, нерешительность, депрессию, снижение чувствительности, усталость, отчаяние, страх. Поэтому я бы не стал обобщать и типизировать. Обобщая, мы много теряем. По-моему, Маркс говорил, что самое трудное — это восхождение от общего к частному. Сталкиваешься с одним, с другим — и легко обобщаешь. Но потом от этого обобщения вернуться к частному крайне сложно…

Что такое обобщенный образ российского пациента? Он удмурт? Обрусевший немец? Или человек, который в семи коленах доказал свое славянское происхождение? Российский пациент — это абстракция. Или, например, обобщенный образ мусульманина… Как вы его дадите? Я работал в Америке и с чернокожими, и с белыми, и с испаноязычными… Никаких затруднений. Разница, пожалуй, только в том, как люди строят свои отношения с психотерапевтом. Западный пациент более просвещен в психологии, знает, зачем он идет, что хочет получить, устанавливает личные границы. В США даже школьнику известно, что такое, к примеру, фрустрация. У них проработанный язык и стиль отношений с терапевтом. А российские пациенты больше склонны вступать в личные отношения с психотерапевтом, укорачивать дистанцию, как будто это обеспечивает атмосферу доверительности. Но это и в обыденных отношениях не всегда хорошо, а для отношений психотерапевтических губительно, и приходится регулировать дистанцию, чтобы не заискрило…

— Ну, видите, какая-то типология уже нашлась.

— Какие-то свойства можно типологизировать, но переживания людей — нет, они всегда уникальны. В России сильна воспринятая православием традиция невыговаривания. Скажешь и уже не сделаешь, слово и есть дело, ты как будто уже сделал, если сказал. В западном христианстве, наоборот, сильна традиция осмысления и проговаривания. Может быть, поэтому россиянам Запад часто видится бездуховным — они не видят в нем энергии, которая создается внутренней эмоцией, невысказанностью, тайной.

— Молчание — золото? Промолчать выгоднее?

— Промолчать и традиция невыговаривания — разные вещи. Традиция невыговаривания работает и тогда, когда я с самим собой общаюсь. Например, Facebook. Ты читаешь чей-то эмоциональный пост, и первый позыв — высказаться. А можно чуть задержаться и спросить себя, что нового ты можешь сказать об этом? Лично ты. Иногда промолчать бывает очень хорошо. Это — грани общественного и личного. Меня как раз профессионально интересует личное — сам человек, его персональное добро. Мораль, идеология и так далее — это все отступает на задний план. Мой замечательный коллега Саша Бадхен говорит о терапевтическом превращении этического, когда добро пришедшего ко мне человека для меня главное. Ко мне может прийти палач и открыто об этом сказать. Был таким, а теперь не может с этим жить. Мне важно его переживание и мое дело работать с этим, а судить его биографию — не моя работа.

— А если перед вами террорист?

— Давайте уточним сценарий. Вариант 1 — выжил, ушел от полиции и прибежал в мой офис отсидеться. В этом случае я не психотерапевт, а просто его заложник. Что буду делать? Спросите что-нибудь полегче. Вариант 2 — приходит с проблемой: нарушен сон, подавлен, тревожен, низкая самооценка, так как может отрезать голову человеку за 20 секунд, а должен управляться с этим за 7—10… Помогать не стану! Вариант 3 — мучается денно и нощно, совесть гложет, не может с этим жить. С этим буду работать. Я не священник и не судья, и он пришел не с грехом и с виной, а с чувством вины, не дающим ему жить и понимать, как жить. Вина и чувство вины — разные и не обязательно связанные вещи.

Я должен помогать разобраться в переживаниях, чтобы человек мог принимать осознанные и ответственные решения о своей жизни, но то, какими эти решения будут, лежит за границами моей компетенции и ответственности. Должен, но не могу поклясться, что всегда смогу. Здесь очень много всего переплетается. Об этом, например, блестящая книга Ирвина Ялома «Проблема Спинозы», в предисловии к которой он пишет, что это описание попыток — проводить психотерапию с нацистским преступником Альфредом Розенбергом.

— Но вы сообщите в полицию о том, что к вам пришел террорист?

— Как психотерапевт я не перестаю быть членом общества с его законами и должен им следовать. В США, например, я мог бы лишиться профессиональной лицензии за нарушение правила конфиденциальности — за сообщение властям без специального судебного ордера о совершенном моим пациентом убийстве, о высказываемом им намерении убийства. Сообщение пациента о преступлении может быть проявлением бреда, у депрессивного человека — самообвинением, результатом самооговора, проявлением патологического фантазирования и т.д. Такие вопросы очень часто оказываются серой зоной, где решения не очевидны и требуют особых внимания и усилий.

— И как же быть в этой серой зоне?

— В этом помогают профессиональные этические кодексы, согласующиеся с законодательством страны. В них обычно прописан принцип информированного согласия — в частности, психолог/психотерапевт должен поставить пациента в известность о своей обязанности в таких-то и таких-то случаях выходить за границы соблюдения конфиденциальности с тем, чтобы пациент сам решал, что ему говорить, а что нет. Но в любом случае специалист должен знать законы страны, в которой работает, и определяемые ими границы соблюдения конфиденциальности. Это непросто даже в странах с давно сложившимися системами психологической помощи. В России, где системы психологической помощи находятся в процессе становления, ответы на ваши и похожие вопросы тем более трудны. Но то, что вижу в общении с коллегами, вселяет надежду.

— Ваши российские коллеги проводили несколько лет назад в МГУ круглый стол «Психология терроризма». Там говорили о том, что, как ни странно, но даже идея справедливости и общего равенства — тоже один из аспектов психологии терроризма.

— Не думаю, что терроризмом движут патологические потребности. Подавляющее большинство террористов вовсе не брейвики и не врожденные преступники по Ломброзо. Терроризм — штука в человеческой жизни отнюдь не новая. Его единый психологический образ не создать, но некоторые общие черты отметить можно. Это прежде всего черно-белое, не допускающее переходов, экстремистское мышление «или-или», предполагающее победу как цель, оправдывающую насилие. Это служение идее или общности, жизнь которой важнее человеческой жизни. «Все прогрессы реакционны, если рушится человек», — говорил Андрей Вознесенский. Но вслушайтесь в другую цитату: «По-вашему, самое ужасное, что может произойти, — уничтожение людей. Я согласен, это плохо, но для меня есть вещи, которые более важны, чем уничтожение того или иного количества людей, или даже жизни всего человечества… Святыни и вера. Жизнь человечества менее важна для меня». Это говорит отец Всеволод Чаплин.

— Но под этими словами вполне может подписаться и террорист?

— Да, потому что это расчеловечивание человека — отказ «не таким» в праве на уникальность, свободу, достоинство, низведение их до уровня животных или вещей, которыми можно пользоваться по своему усмотрению. Но хочу подчеркнуть, что говорю об особенностях мышления, а не взглядов и намерений. История полна примеров того, как даже самые благие намерения здоровых людей реализовались террористическими методами.

— Есть ли противоядие от терроризма?

— Абсолютного нет, но государства и общества могут стремиться минимизировать его… Есть ли противоядие от тех особенностей размышления о себе и мире, о которых я говорил? Думаю, нет, поскольку их основы заложены глубоко в человеке, и вопрос не в том, чтобы их выкорчевывать, выжигать каленым железом, а в том, как реализовать их созидательный потенциал. А он есть, и немалый.

— Вы видите, как в Facebook все друг друга поучают и укоряют — не так скорбишь, почему в цвет российского флага не красился, когда самолет разбился? А флаг Бейрута, Украины и т.д.?

— Я вижу здесь два вопроса. Первый — почему реакция на парижские события такая, в отличие от других ситуаций с террором? Я бы сказал, что случившееся в Париже находится на самом острие планетарной ситуации, из которой никто уже не может исключить себя. Это касается всех, это уже у нас. Предложенный Facebook алгоритм раскрашивания аватарок во французский триколор — это не отрицание скорби по погибающим в других местах, а ее сегодняшний общий символ.

Второй вопрос связан с укорами и поучениями по поводу цветовой гаммы. Тут буду краток. Ребята, не используйте парижскую трагедию как повод для самоутверждения и политических спекуляций. И не учите меня, как единственно правильно жить и горевать, не становитесь психологическими террористами.