В ночь на субботу бельгийские спецслужбы повысили уровень террористической опасности в Брюсселе до четвертого, наивысшего. Такого никогда прежде не случалось. Городское руководство закрыло метро и рекомендовало жителям не посещать многолюдные места.

В выходные продолжались аресты подозреваемых в причастности к терактам в Париже. Рейды прошли сразу в нескольких коммунах (районах) бельгийской столицы, однако под особо пристальным вниманием — Моленбек, в одночасье прославившийся на весь мир.

Про Моленбек везде пишут: «Мусульманский пригород Брюсселя», «предместье». Это не совсем корректно: коммуна Моленбек примыкает вплотную к старому центру. Через квартал раз в 15 минут проезжает красный туристический автобус, который наматывает свои круги по историческим местам, несмотря ни на какое чрезвычайное предупреждение. До Гранд Плас, центральной площади Брюсселя, от Моленбека пешком минут 15.

Кевин Гекире ждет меня субботним утром у валлонской библиотеки на окраине Моленбека. Он согласился быть моим гидом по коммуне.

Кевина я нашла случайно, через Facebook. Просто набрала в поисковое «Моленбек». Первая ссылка была на страничку местной футбольной команды, а вторая — на центр по работе с проблемной молодежью. Я написала в учебный центр, и мне ответил Кевин: «Я специализируюсь на исламе и Ближнем Востоке».

Льет сильный дождь, мы идем по чистым и пустым улицам Моленбека. Все вокруг — словно квартира старой девы, которая, аккуратно прибрав свой дом, уехала в отпуск. «Знаешь, здесь вообще обычно людно, — говорит Кевин. — Просто из-за всех этих событий люди напуганы».

Мы ищем кафе, чтобы спрятаться от дождя, но это оказывается не так просто: большинство заведений закрыты; но вот открыта кондитерская прямо напротив полиции. Небольшая группа женщин, с головы до пят закутанных в черные просторные одеяния, быстро уходит.

Нам приносят сладкий марокканский чай.

Кевин рассказывает про Моленбек.

В 60—70-е годы у правительства Бельгии было официальное соглашение с Марокко и Турцией: оттуда приезжали гастарбайтеры поднимать бельгийскую тяжелую промышленность. Бельгия тогда процветала. Никаких терок по поводу национальностей и религии не возникало.

При этом, что греха таить, Моленбек, мигрантская его часть, — никогда не была особенно благополучной в социальном плане. Коммуна образовалась еще в XIX веке, и тогда это был действительно пригород Брюсселя — промзона. Сюда из сел съезжались люди, которые хотели работать в городе на заводах. Селились поблизости от них. Деревенская беднота, пролетарии. Потом стали ехать уже и другие, издалека. Итальянцы, балканцы, евреи, цыгане. Из наших современников: болгары и бывший Советский Союз. Ну и вот турки с марокканцами — но эти по приглашению самой Бельгии. Ближний Восток, на который все кивают теперь в связи с сирийским обострением, — это сравнительно недавняя история. Ближневосточных арабов здесь немного. В основном марокканцы, около 70%. Ну и 80% всего населения — мусульмане. Притом мусульманская часть Моленбека — очень густо населенная. («Плотность населения здесь выше, чем в Нью-Йорке», — сказала мне Аннализа Гадалета, член исполкома коммуны, отвечающая за вопросы устойчивого развития. И да: безработица среди населения моложе 25 лет здесь составляет около 50%, без преувеличений. 30% моленбекских школьников не могут получить сертификат об окончании школы — по неуспеваемости.)

Моленбек всегда притягивал приезжих, прежде всего своей дешевизной. Городское руководство не хотело особенно вкладываться в эти трущобы. А мигранты и не спрашивали, им все казалось и так нормально.

С годами вокруг Моленбека выросли новые районы, где уже селилась более респектабельная публика. Есть, кстати, Верхний Моленбек, который отделен линией железной дороги от нижнего, и даже визуально сильно отличается от него, — там живет совсем другое население. А этот райончик в самом центре оказался на карте Брюсселя фактически выколотой точкой.

(Позже Джеф Ван Дамм, депутат брюссельского парламента, рассказал мне, что все время своего существования Моленбек был главной бельгийской прихожей. Люди со всего света съезжались сюда, проводили здесь год, пять лет или десять, — а потом перебирались в другие регионы, более благополучные. «За 20 лет ротация населения бывает более 50%», — уверял меня Джеф. Но вот в последние годы что-то в этой конструкции сломалось.)

***

— У нас такая традиция: мы с коллегами в пятницу после работы ходим куда-нибудь поужинать и пропустить по стаканчику, — рассказывает мне Кевин. — Хотя вообще это серьезная проблема — найти такое место здесь, в Моленбеке. Нет, здесь, конечно, бары есть. Но моленбекских мусульман ты там никогда не увидишь. Хотя, знаешь, я ведь помню, как было раньше: еще лет 10 назад турки, да те же марокканцы, свободно могли сидеть в барах, ресторанах. Теперь вокруг одни только чайные дома, да и то сидят в них только мужчины. Мы с тобой здесь женщин увидели — это большая редкость. А мусульманский мужчина вместе с женщиной — так вообще не бывает.

Депутат Джеф Ван Дамм сделал другое любопытное наблюдение: в последние годы на улицах Моленбека стало заметно больше людей в традиционной мусульманской одежде: «закрытых» женщин, мужчин в «пакистанках». Что вовсе не значит, что все они так уж истово молятся.

Я, в свою очередь, рассказала депутату, что и у нас лет 10 назад я спокойно могла ездить в Ингушетию без косынки, а теперь не могу. Да, и у нас на Кавказе многие женщины тоже «закрылись», хотя нередко полиция посматривает на это обстоятельство как на неблагоприятный симптом, и вообще-то такое открытое проявление религиозных чувств бывает в России небезопасно для всей семьи.

— Нет, у нас нет никакого запрета, касающегося одежды, — ответил Джеф. — Главное, чтобы лицо было открыто.

Кевин рассказывает мне о своем видении причин массового интереса к религии в его коммуне: «Они — те, кто здесь родился, — не чувствуют себя марокканцами, но они и бельгийцами себя не чувствуют. Они знают свой потолок. «Я хочу стать пилотом» — таких фантазий даже нет. Мы проводили эксперимент: находили объявления о приеме на работу и отсылали туда одинаковые анкеты — одну от человека, который будто бы живет здесь, а другую — от человека из другого района. Все компетенции у них были одинаковые, но во всех случаях приглашение получал тот, кто не жил в Моленбеке».

Это соображение подтвердила мне и Аннализа Гадалета из исполкома коммуны: «Моя мама переехала в Бельгию из Италии, она коммунистка, для нее коммунистическая партия была ее мечетью. А эти люди ищут свою идентичность через религию, в других местах они ее не находят. В Бельгийском государстве никто никогда не задумывался над этой проблемой, предполагалось, что оно как-то само устроится».

Лично мне такое социальное объяснение изменения сознания у больших групп населения кажется правдоподобным, но не исчерпывающим.

Про наших, конечно, всегда можно сказать, что им Советский Союз застил глаза. Но европейским мусульманам кто глаза застил ранее?

Можно предположить, что это работа некоей скрытой сети проповедников, и это предположение не будет лишено оснований. Ведь и из Бельгии, и из Франции, и из России, и из других стран люди уезжают в ИГИЛ (запрещенная в России террористическая организация. — Ред.), и люди возвращаются оттуда — вооруженные новым знанием, как правило, небезопасным. Но мне думается, что само по себе появление ИГИЛ — это не причина процесса, а лишь часть его.

Во всем мире словно бы какая-то невидимая рука нажала кнопку «назад в прошлое». В то прошлое, когда тексты священных книг понимались буквально. Даже самые страшные их эпизоды.

Во всем мире: я намеренно не выделяю здесь мусульманский мир, и попробуйте убедить меня в том, что десятикилометровая очередь к святым мощам в центре Москвы — это не часть того же процесса; как и сеть магазинов «православной моды»; как и приговор за «бесовские пляски». Как и бессмысленная, кровопролитная война в центре Европы, когда каждая из воюющих сторон обвиняет другую в варварстве: в уничтожении чужого языка и унижении чужой культуры.

А ведь что такое варварство? Это как раз отрицание чужого опыта жизни и его уничтожение. И не важно, под какими знаменами это происходит.

В этом отношении очень примечательна семья Абдельсалам из Моленбека.

Они были братья, марокканцы, выросли здесь, хотя гражданство имели французское. Салах, старший, долгие годы спокойно жил и работал в Моленбеке. У него был бар, он был нормальный парень, у которого все было хорошо. Ну за травку его судили, но это обычная история. «Успешный! — говорит про него Кевин. — И вот несколько месяцев назад — резко! — он вдруг бросает курить и закрывает свой бар. Для всех его друзей это был шок просто!»

«А третий их брат, Магомед, при этом все время спокойно работал в муниципалитете. И многие его знали, потому что он на приеме документов сидел, все через него проходили. Ну после всего его арестовали, конечно. Но у него подтвердилось алиби, и его отпустили. Он многое пережил в эти дни. Не знаю, получится ли с ним поговорить, его теперь вообще журналисты не оставляют в покое. Но хочешь, я покажу тебе его дом?»

Занавешенные темными шторами окна дома Магомеда Абдельсалама выходят на Общинную площадь, центральную площадь Моленбека. Напротив — муниципалитет, около порога стоит машина телевизионщиков, ждет, наверное, сенсаций. Площадь — огромный, просторный прямоугольник, вымощенный булыжником. Прямо рядом с ней откуда-то из-под земли бьют неуверенные струйки фонтана. Где-то здесь, как я прикидываю, лет 500—600 назад должна была непременно стоять виселица. Ну или столб, вокруг которого разводили костер и сжигали еретиков. Ровно посередине, и вокруг места для публики много.

Ну а сейчас, зимой, базара нет, хотя развалы на главной торговой улице Моленбека все равно работают. Витрины светятся всеми цветами, манят покупателей, несмотря на дождь и четвертый уровень террористической угрозы. В ассортименте: длинные, в пол женские и мужские пальто, закрытые мусульманские платья, разного рода платки. Золото.

— Это довольно модный квартал у нас здесь, — рассказывает мне Кевин. — Я просто хочу показать тебе, что Моленбек — это не так, чтобы трущобы. Здесь тоже есть нормальный, успешный, социальный опыт.

Мы сворачиваем в маленькую улочку, где Кевин обещает показать мне мечеть. Мы идем вдоль разноцветных, двух—трехэтажных домиков, которые срослись своими фасадами, и нигде поблизости я не могу разглядеть мечеть. Вдруг распахивается дверь одного из домиков, и откуда-то из темноты на улицу выскакивает бородатый мужчина. На нем длинное кожаное пальто, буквально волочится по полу, и ботинки со смятыми задниками. Видно, что он не успел обуться внутри.

— Это мечеть? — спрашиваю я у Кевина.

— Да, салафитская, — будничным тоном отвечает он. — Они все такие, не жди, что с минаретами будут.

— А они не опасны? — уточняю я.

— Эти, по-моему, нет. У нас есть джихадисты, но эти, кажется, к ним не относятся.

История с салафитами в Бельгии — крайне любопытна. В 1967 году в Брюсселе случился страшный пожар, загорелся огромный торговый центр «Инновасьон», 350 человек погибли. Страна погрузилась в скорбь. Случайно именно в это время в Брюсселе с визитом находился саудовский шейх Фейсал, которого просто потрясла трагедия с торговым центром. Саудовская Аравия выделила на помощь пострадавшим какую-то огромную сумму, и эта сумма распределялась через исламский культурный центр. Завязалась дружба по религиозной линии: взаимные поездки, визиты, учеба. А Саудовская Аравия, как мы знаем, имеет ваххабизм в качестве государственной идеологии. И, как говорит Кевин, весь «убежденный» (а не светский) ислам здесь, в Моленбеке — это ваххабизм. Это вот просто такой факт — без всяких оценок. И тем, кто поднимает вой и крики «Пригрели на груди змею!» — я напомню еще раз, что на протяжении 50 лет весь этот ваххабизм сидел себе тихонечко по домам, и молился, и никакой внешней активности не проявлял, никуда особенно не распространялся. И сегодня в ИГИЛ едут воевать совсем не те, кто по ваххабитским молельным домам сидел. А те как раз, которые два-три года назад курили анашу по подворотням и смеялись над своими отцами, которые делают намаз и не знают толком языков.

К концу дня мы приходим к Кевину на работу, в учебный центр. Здесь они собирают молодежь, которая не смогла прижиться в школе. («Ну у нас, знаешь, одноклассники жестокие бывают. Национализм…») А центр — это типа ПТУ в России, учат работать руками, языки подтягивают.

Мы смотрим, как в цеху мальчишки, несмотря на субботу, пилят что-то из досок. Кто-то выстругал из фанеры довольно складный силуэт Эйфелевой башни.

— Я ведь тоже много думал об этом. И я понял, что они выбрали Париж просто как город, где упадок европейского общества им казался предельным. Ведь ты посмотри: они расстреляли кафе, где люди сидели на террасе и пили алкоголь. Потом концерт этой группы. Не знаю, видела ли ты, но у них на обложках альбома всегда обнаженные женщины. Поэтому выбрали именно эту группу.

— Ну а стадион?

— Да. Вот и я думаю: зачем стадион? Может, они уже хотят, чтобы мы и в футбол не играли?..