Вообще-то мне надо было в поселок Нешкан: это страшная и прекрасная дыра на берегу Чукотского моря, моя первая географическая любовь, которая так меня и не отпустила. Я почти осталась там в свои 20 — едва ступив на берег, вдруг выбрала себе дом и уже через час нашла работу, а моя будущая собачья упряжка обещала стать лучшей в гонках. Дело было за малым — вернуться на пароход за вещами. Плашкоут на судно уже отходил, и старпом сказал: «Давай ты все-таки доработаешь до Владика и прилетишь сюда потом, зачем тебе увольнение по 33-й статье?» И все.
Оказавшись в Арктике спустя половину жизни, я не попадаю в Нешкан, но первые дни испытываю неловкость от того, что примеряю на себя Чукотку, как старую пижаму: не коротковаты ли штаны? не слишком ли мала кофта?
В какой-то момент мне кажется, что примерка у нас вполне взаимная, но вскоре становится ясно, что Чукотка не замечает меня точно так же, как и всех остальных. Территория у кромки Северного Ледовитого океана не добрая и не злая. В ней нет агрессии, как нет и любви. Это пространство настолько вне диалога, что подозревать его в особых к кому-то отношениях глупо. Чукотке все равно и все равны: что белый медведь, что человек, что евражка. Геологическая партия погибла в селевом потоке не потому, что Чукотка сурова, а потому, что она неловко повернулась во сне.
В аэропорту Певека висит огромная доска с заголовком «Их разыскивает милиция». Множество фотографий и имен — но не преступников, а пропавших без вести местных жителей. Вышел на лодке в море и не вернулся, вышел в тундру за ягодой и не вернулся, вышел, вышел, вышел — как в открытый космос, — а обратно-то и не зашел.
Чукотка и есть космос. Здесь всегда было очень мало людей, а за последние лет 10–15 стало и того меньше. Шастая по заброшенному Валькумею, забредая в покинутые дома Апапельгино, заглядывая внутрь медвежьей ловушки в опустевшем Янранае, фотографируя — заключительным аккордом — бараки на закрытых в 53-м году урановых рудниках, чувствовала, как космос дышит мне в затылок и равнодушно ждет, когда я из него выметусь. С этим постоянным громадным дыханием позади себя есть только два способа сосуществования: либо молиться, либо пить. Я плохо делаю первое и совсем никак второе, но однажды в певекском магазине через мою голову пронеслась идея, четко оформленная в слова: «Надо купить пива». Когда, смеясь, я рассказывала об этом певекским знакомым, меня серьезно выслушали и поправили: «Не пива. Водки».
Янранай, национальный поселок в 40 км от Певека, закрывался буквально на моих глазах. Когда я туда приехала, там еще находились рабочие коммунальной службы: консервировали теплокоммуникации. Хорошие дома с новенькими фасадами из сайдинга и металлочерепичными крышами, электрическая котельная, фельдшерско-акушерский пункт, оставшиеся без хозяев собаки. Немногочисленных жителей переселили в Певек, но они пока еще приезжают 2–3 раза в неделю: кроме собак, тут лодки, сети и рыбалка. Что будет с собаками зимой, если их не заберут в город, понятно — голод им не грозит, в тундре полно куропаток, но собак сожрут медведи.
В Янранай они заглядывают часто. В прошлом году был случай нападения на человека: белый медведь лазал на помойке, одна женщина выпила и решила дать медведю куриный окорочок — выжила, но долго лежала в районной больнице. А в Биллингсе белый медведь залез прямо в дом, в котором живет семья с двумя детьми. Выдавил окно, разломал проем и забрался в холодные сени. Медведя пришлось пристрелить. Спрашиваю: «А ролик на YouTube, где медведь валяет пьяную девушку, снимали у вас?» «Нет, — отвечают, — то на Шмидте, у нас другие случаи были». Один из случаев с хорошим финалом — массовое фотографирование на фоне нескольких белых медведей, жрущих тушу кита, выброшенную морем. «Когда белый медведь ест, он почти ничего не замечает, — объяснили мне, — так что безопасно было».
В Чаунском районе Чукотки осталось только три национальных поселка: Айон, Рыткучи и Биллингс. Чукотское название последнего — Валкыран. Поселок расположен у самого входа в пролив Лонга, в 400 км от Певека и в 220 от Шмидта, в замечательном нигде, на узкой галечной косе между Восточно-Сибирским морем и лагуной по имени Валькаркынмангкак (привет Исландии с ее Эйяфьятлайокудлем).
На берегу стоят сооружения, напоминающие гибрид летней кухни и сарая. Это «дачи». Так их владельцы называют свои рыбацкие домики. Зверобойным промыслом здесь не занимаются: только рыбалка и тундровая охота на диких оленей. Фактическое население — 97 человек, в основном чукчи и эскимосы. Прекраснейшее из мест, ничуть не уступающее Нешкану. Есть клуб, магазин, библиотека, народный ансамбль и интернет 3G. Я бы могла там жить. Вертолет в Певек раз в месяц. Научилась бы молиться как следует. На Чукотке это просто: вышел из дому, посмотрел в небо, и уже молишься. Пить приходится, когда вышел и посмотрел под ноги. Черная повсеместная галька три месяца в году, остальное время снег. Чтобы не заплутать в пургу, ориентируешься на пятна домов, предусмотрительно окрашенных в яркие цвета. Если нет пурги, но ветер больше 25 м/сек., вертолет не прилетит.
Чукотскую природу невозможно назвать красивой, как невозможно сказать о концертах Рахманинова «приятная музыка»: другой уровень эстетики. Хотя Чукотка — это, скорее, Вагнер. Вертолетная трасса Певек–Биллингс пролегает большей частью над горами и арктической пустыней, изрезанной лезвиями речных протоков и инкрустированной цветными стеклами озер — от бледно-голубого и салатового до красного. Полтора часа лету над запредельным, безумной интенсивности пейзажем: осень на Чукотке демонстрирует глазам весь цветовой спектр, сводя их с ума. Последний отрезок пути — над кромкой моря, и вертолет отбрасывает тень на чистую воду. И как будто мало было всей предыдущей ярмарки красок — из кармана мироздания выкатывается кольцо глории, и я ловлю момент, когда тень вертолета окажется в центре радужного круга.
За сим пошли на снижение. Последние кадры из иллюминатора получаются в традициях советских фотожурналистов — например, из журнала «Огонек» за 1975 год: крупная стрекозиная тень, за которой бегут чукотские мальчики. А первый вопрос на земле — от главы поселкового совета, деловито и озабоченно поинтересовавшейся: «Вы медведя сверху не видали?» Оказывается, море недавно вновь притащило мертвого кита, и хотя мужчины отволокли тушу подальше от поселка, вероятность медвежьих визитов в Биллингс многократно увеличилась.
У меня не было никакой специальной задачи, кроме одной, глубоко интимной: в Биллингс я летела на свидание с собой, 28 лет прожившей в маленьком прибрежном поселке. Надо было узнать, как у меня дела. Сперва мне сказали, что еще 24 года назад я замерзла насмерть, напившись и уснув на куче угля близ котельной. Потом выяснилось, что смерть у меня была другая и гораздо позже: в позапрошлом году меня сожрал медведь, не оставив ничего, кроме кроссовки, — ее опознали по оранжевому шнурку. На самом же деле со мной ничего не случилось, я не спилась и не погибла, но, как поговаривают, немного тронулась на религиозной почве. Живу я в доме, обшитом вишневым металлопрофилем, преподаю детям английский, русский и «физру», а также являюсь хранителем музея Иосифа Биллингса (что меня очень удивило). Возле входа в мой дом лежит нижняя китовая челюсть.
Мне очень хорошо видно, как вместе со всеми я бегу встречать вертолет. У меня короткая седая стрижка, теплые синтепоновые штаны на лямках и упакованная в крафт-бумагу картина — она здорово парусит и мешает бежать, но мне надо отправить ее покупателям «на материк», ведь вертолет всего раз в месяц. Вручив посылку пилоту, я разворачиваюсь и не спеша возвращаюсь в поселок, глядя в небо.
Под ноги тут лучше не смотреть.
Лора БЕЛОИВАН Фото автора
