Такой я впервые увидел и сфотографировал Нерль 18 июня 1967 года
Ни одной красавице мира, включая Лауру и Беатриче Петрарки и Данте, не посвящено столько стихов, сколько скромной церкви Покрова на Нерли. Ее называют самым красивым и поэтичным храмом на Руси. А по мне — так и на всем белом свете. В наступившем году ей исполняется 850 лет.
19 июня 1967 г. Понедельник
Сбившейся из двух дружественных, братско-сестринских отделов — студенческого и школьного — группой решили в предстоящее (теперь уже — минувшее) воскресенье добраться до храма Покрова на Нерли. Предложение комфортолюбивых особей позвонить во Владимир и заказать места в гостинице было отвергнуто нравственно-пуританским большинством: не в командировку едем — в собственное удовольствие. Во Владимире, куда прибыли в субботу поздно вечером, когда уже темнело, в ближайшей к вокзалу гостинице «Владимир» мест не оказалось.
Мы уже собрались было двинуться в путь прямо в ночь, но сердобольная администраторша (хотя мы и не стали выдавать свое какое-либо отношение к славной всесоюзной любимице «Комсомолке» — назвались просто туристами), в конце концов рассовала девушек по номерам, ребят уложила на раскладушках в коридоре. И даже выполнила просьбу разбудить всех на рассвете. Деньги брать оказалась: «Что с вас, голодранцев, возьмешь?» На прощание даже стала объяснять, как лучше проехать к Нерли автобусом или поездом. Но когда мы сказали, что нам надо пешком, понимающе согласилась: «Конечно, ведь сегодня Троица». Она называла храм Покрова просто Нерлью. И мы стали так его называть.
..спят белокаменные львы
Вышли в путь, когда еще только светало и было довольно прохладно. Чем дальше шли, тем светлее становилось. На подходе к Боголюбову встретили восход. А когда вышли к цветущему пойменному лугу, за которым и была Нерль, солнце уже светило и грело в полную силу.
Умозрительно к моменту первого свидания с ней я знал о Нерли почти все, что можно было узнать из печатных источников. И, конечно, заочно, «платонически» был влюблен в ее фотопортреты. Знал, что возвели ее мастера Андрея Боголюбского в 1165 году по печальному поводу. Только что успешно завершился поход князя против царства волжских булгар. Но в этом походе погиб его сын Изяслав. В память о нем и повелел Андрей Боголюбский возвести храм на рукотворном, насыпном холме при впадении Нерли в Клязьму. А поскольку на Руси только что, всего год-другой назад, был учрежден новый православный праздник (отмечают его 14 октября), связанный с преданием о том, как мать Христа Мария во время осады Константинополя сарацинами спасла молящихся в церкви христиан, окутав их своим сотканным из света покровом, дали Нерли имя: храм Покрова Богородицы, и она стала самым первым Покровским храмом.
Над ним все эти восемь веков клубилось немало легенд. Ну, например, о том, что здесь, под этим насыпным холмом, похоронено тело Изяслава. Или о том, что сложена Нерль из белого камня, завезенного из покоренного Булгарского царства. Ну просто не могла не порождать легенд и апокрифов эта созданная человеческими руками сказка. Не хотелось людям верить, что чудо сотворено без участия всевышних сил. Впрочем, даже самым закоренелым скептикам и материалистам приходится все же признать, что созидатели Нерли были глубоко верующими людьми. Как и Андрей Рублев, автор и фресок в недалеко от Нерли расположенном владимирском Успенском соборе, и — к часу будет помянутой — гениальной «Троицы».
А по ступеням, по ступеням сбегает девочка к цветам.
Но, конечно, существуют и вполне реалистические объяснения того, как, по каким технологиям человеческими руками и умами творятся чудеса у нас здесь, на Земле. И в этом отношении особо выделяю я для себя одну книгу, в которой храм Покрова на на Нерли упоминается довольно часто.
Жил на свете великий архитектор Андрей Буров (хотите «визитную карточку»? — знаменитый «ажурный дом» на повороте от Ленинградского шоссе к Бегам, одно из самых красивых зданий, построенных в довоенной Москве, и одновременно один из первенцев нашего массового крупноблочного строительства; ажурность его рождают, между прочим, великолепные суздальские узоры). Дружил с другим великим архитектором Шарлем Эдуардом Жаннере (миру он более известен как Ле Корбюзье), хотя и вечно спорил с ним о путях архитектуры в завтра. В этих спорах он полагал, что важны не уровень знаний и технические возможности века, в котором живет зодчий, а то, насколько глубоко и полно сумел он найти их сопряжение в своих творениях, в свой век. И нередко при этом Буров отдавал предпочтение зодчим глубокого прошлого, чаще всего приводя в пример Парфенон и храм Покрова на Нерли.
Для самого Бурова это был больной вопрос. Ибо и к нему относились предсмертные строки Маяковского: «Я хочу быть понят своей страной, а не буду понят, что ж…» Своей страной и своим временем, явно опережая его в самых смелых и дальновидных своих прозрениях, Буров понят не был. Но, слава богу, он оставил потомкам свое творческое завещание.
Еще в годы войны, когда так сильна была мечта восстановить все, что было порушено фашистским нашествием, он написал книгу с очень простым названием «Об архитектуре». На мой вкус, это лучшее из того, что я читал о мировом и отечественном зодчестве, включая прекрасные книги Корбюзье.
Нерль. Времена года. Лето…
И именно здесь, в этой книге, я встретил конкретное описание технологии рождения чуда: «Мастер, создавший церковь Покрова на Нерли, знал свойства камня и знал, как из него строить. Делая свой набросок на пергаменте, восковой дощечке или куске камня, он устанавливал пропорции, соразмерности сооружения. Он очерчивал круг центрального купола и тем же радиусом засекал на разрезе пяты сводов и двойным радиусом очерчивал внутренние грани наружных стен, и так, пока все соразмерности сооружения в плане, разрезе и фасадах были установлены, исходя из основного разбивочного и пропорционального модуля — радиуса центрального купола.
_При помощи колышка и веревки и в той же последовательности, что и на своем наброске, он переносил чертеж на свою площадку и осуществлял разбивку в натуре. Творческий метод, пропорциональная гармонизация не были оторваны ни от материала, ни от конструкции (часть дуги окружности купола была кривой сводов), ни от метода производства. Строительными материалами зодчего были: камень, работающий на сжатие, известь, дерево для кружал и немного железа. Его научно-техническим вооружением были: вековой опыт, веревка с колышком, отвес и наугольник. Средствами производства — артель каменщиков, вооруженная молотками, зубилами, топором, лопатой, мастерком и веревкой с блоком. Не было разрыва между назначением, материалом, средствами производства и конструкцией, воплощаемыми в художественном образе. Поэтому церковь Покрова на Нерли — _памятник_ мировой архитектуры, великое произведение мирового классического искусства. И нигде в нем скульптурные изображения не проникают в тектоническую трехмерность стены, а архитектура в нем не украшена архитектурой «._
В последнем случае речь о том, что Буров весьма скептически относился к «барочным лепным завитушкам» и очень ценил резьбу по камню, украшающую храм Покрова на Нерли и Димитровский собор во Владимире.
И все-таки после всей этой трезвой и точной «проверки алгеброй гармонии» тот же Буров впадает в «неслыханную ересь» поэзии и пишет: «Храм Вознесения в Коломенском — как полет чайки, церковь Покрова на Нерли — как невеста». Потом я часто встречал сравнение Нерли с невестой и в других источниках. Не исключаю, что впервые оно появилось в какой-нибудь из древних наших летописей.
>…осень
Да, я все, ну если не все, то многое знал о Нерли. Но только встретившись с ней воочию, понял: я не знал о ней ничего. Вернее, почувствовал: я не ведал о ней главного.
Сегодня переношу в дневник запись из блокнота, сделанную вчера прямо у подножия Нерли.
В остановившемся знойном, медового настоя воздухе зависают жаворонки. Их еле слышная дрожащая струна — музыка Нерли. И цветы плывут перед глазами разноцветными волнами. И светлое опьянение наступает в мире от тишины, солнца и медовых запахов поймы. Но это еще не Нерль. Это предчувствие, предвестие Нерли.
_ А она сама проступает вдали из воздушного марева, и над светло-серым ее куполом все идут и идут облака. Она все ближе, ближе. Она растет на глазах, прорастает над водами, опрокидываясь в них зеркальным отражением. Прорастает, как дерева. Как трава. Как цветы. Тянется к облакам, привстав на цыпочки, светлая, в сером платочке. О чем думает, что помнит она, видевшая низкорослых коней Батыя, принявшая пламя, пепел и ветер восьми столетий?_
__
…зима
Нерль нерукотворна. Она возникла из тишины и света. Она вся светится изнутри. Когда зашли внутрь, там — ничего. Только выбеленные, залитые светом стены. Идущий ниоткуда свет. Такое ощущение. Кажется, что он не проникает сюда через бойницы-окна, а здесь и рождается, впитывается стенами и вновь излучается ими через окна во внешний мир. И там он омывает святые лики и мудрых волшебных львов на белокаменном фронтоне.
Очарование Нерли — одно из самых светлых воспоминаний, которое можно подарить человеку у нас на Земле. Я хотел бы родиться в таком месте и потом, когда тяжело, приходить сюда, к этим цветам,, облакам, к этим мудрым белокаменным львам, как приходят к родникам детства, — для исповеди и покаяния.
Тут кончается блокнотная запись и продолжается дневник. Первое, чем меня поразила вчера ведущая к храму дорога, — это пойма, вся в солнечном разнотравье и разноцветье. Розовые полевые гвоздики, васильки, белая кашка, какие-то мелкие желтые цветы с сильным медовым запахом. И, конечно же, ромашки, много-много ромашек. Они были повсюду — и на подступах к Нерли, и потом, когда к вечеру уже вернулись во Владимир, цвели у стен Успенского и Димитровского соборов. Когда вчера, поздней ночью уже, засыпал в своей подмосковной Лобне, перед глазами стояли эти ромашки, и думалось о них, как о живых существах: как им там, под звездами владимирского неба, рядом с другим живым существом — похожей на девочку— невесту Нерлью?
Ромашки, судьбами какими, Кем вы дарованы земле? Я вам открою ваше имя, Как сон, потерянный во мгле, И эту быль, и эту небыль, И эту неподвижность вод… От звезд дымящееся небо Над вами, спящими, встает. У горизонтов непочатых Спят, не родившись, миражи, И чья-то смерть уже зачата Под синим облаком во ржи. И смертны сумрачные тени Черемух, и неясен гром. Но где-то начато движенье На перепутье вековом. И там, в туманной колыбели, На грани лета и весны, Светает Нерль, и светом Нерли Луга вокруг напоены. Там куполов немые главы, Там стоязычием листвы Шумят леса, восходят травы, Спят белокаменные львы. И, просыпаясь в мире этом, Мы вспоминаем странный сон: Клубами атомного света Полночный город озарен. Земля, от топота тупая, -- Вторым пришествием орды, Холодным потом проступает Слеза неведомой звезды. Святые лики озверели, Хохочет жертвенный огонь И лижет белый камень Нерли, Как тело девочки нагой. И горизонт в крови… И кони… Набат на звонницах гудит, И с володимирской иконы Печально Женщина глядит. Но сон уйдет. Мы станем старше. Мы опускаем на весы Букеты утренних ромашек В холодных жемчугах росы. Мы возвращаем постепенно Себя минутам и часам. А по ступеням, по ступеням Сбегает девочка к цветам, Смеется девочка босая, Бросаясь в солнечный поток, И, ничего не понимая, Кусает тонкий стебелек.
Откуда эта трагическая нота в стихах о первой моей встрече с Нерлью, светлой, солнечной, отрадной? Из почти одновременно увиденного «Рублева» Андрея Тарковского, в первых кадрах которого, между прочим, тоже Нерль. Девочка Нерль, бросающаяся в солнечный поток, — и это тоже от Тарковского. От звучащего — после обета молчания! — потока рублевских красок-самоцветов в финале фильма.
…весна
По каким ступеням она сбегает? Да по тем самым, что воскрешены реставрационным рисунком Николая Воронина, открывшего, что когда-то храм опоясывала белокаменная галерея, и весьма убедительно предположившего наличие спускавшейся с холма от храма белокаменной же лестницы. Впрочем, лично мне никакой галереи не надо. Время, по-моему, доделало за древних зодчих их работу, убрав все лишнее. И теперь тут — ни убавить, ни прибавить. Ну а лестница… Ее, пожалуй, можно и оставить. В воображении, конечно.
4 августа 1970 г. Вторник.
Тане.
Сбежав от куполов и колоколен И светом став, и светлым звуком став, Таишься за туманами, доколе Роса не упадет с запястий трав. И вдруг потом откроешься, такая, Что мне теперь навек предрешено, По свету заколдованно плутая, К тебе одной вернуться все равно. И сквозь туман, что над рекою вырос, Смотреть, как ты светаешь впереди. О, Нерль моя, укрой меня от мира И вновь открой, и к людям приведи. От городов, отравленных бензином, Где травам больно сквозь асфальт расти, Дай прикоснуться к родникам глубинным, Глубинное дыханье обрести. Листву, отяжелевшую от зноя, И душный мир в предчувствии грозы, И небо воспаленно голубое На застекленных крыльях стрекозы Перечеркни. И пусть забудусь я В прохладном зацветающем ополье, Где сказка начинается твоя За деревянной присказкой околиц. Ты помолчи над спящим надо мной Березкою, отбившейся от рощи, -- Пусть воды отражение полощут, Как белый плат, как полог неземной, -- И разбуди. Стряхнув немые сны И бурю выбирая в побратимы, Мне не забыть: она необратима, Неотвратима, память тишины. О, Нерль моя! Сквозь реактивный гром Все мнится мне на аэровокзалах, Как ты в цветах на цыпочки привстала В безмолвном просветлении своем. Мне не забыть: в твоей рассветной мгле Медовый ветер лепестки листает, И жаворонка песня зависает Над путником, идущим по земле.
24 марта 1978 г. Пятница
Все не уходит из памяти недавняя, но еще зимняя, вечерне-ночная поездка к Нерли. Ощущение чего-то хрустально-лунного, прекрасного и такого незащищенного в нашем суровом мире. Ну прямо вся она из «Лунной Нерли» Андрея Вознесенского:
«Есть церкви — вроде тыкв и палиц. А Нерль прозрачна без прикрас. И испаряется, как парус, И вся сияет — испаряясь».
Или это стихи — все из реальной Нерли, которая — именно вот такая — все не гаснет в моем сознании?
Хрупкость, полная беззащитность утонченных творений искусства, архитектуры, таких, как храм Покрова на Нерли, перед ледяными пургами и огненными протуберанцами человеческой истории и в то же время их неистребимость на Земле занимали меня сызмальства. Культура требует защиты не только потому, что она безоружна перед веками первобытной дикости и братоубийственных войн. Она нуждается в защите еще и потому, что является странным, внешне необязательным, утилитарно не нужным цветком среди сурового человеческого бытия. Если уж саму жизнь на Земле некоторые ученые полагают явлением удивительным, возникшим в силу какого-то фантастического, случайного, с бесконечно малой долей вероятности, стечения обстоятельств, то рождение и произрастание культуры уж совсем удивительно в лоне этой жизни с ее борьбой за самосохранение на голых камнях.
В славянском цикле Николая Рериха есть полотно «Дозор», которое, на первый взгляд, не имеет никакого касательства к изреченному выше и скорее повествует о том, какой суровой была жизнь наших предков среди сторожевой архитектуры, сотворенной их руками в защиту от враждебного окружения — и природного, и людского.
Возвращается из дозора, втягивается в крепостные ворота отряд воинов с тяжелыми щитами, копьями, шеломами. И эту цепочку людей композиционно повторяет цепочка приземистых, выросших на скалах елок, запорошенных снегом. Почти физически ощущаешь противостояние жестких, цепких деревьев постоянному натиску суровой стихии, безжалостным ветрам и морозам. И через эти елки — так же физически — берешь себе нá душу тяжесть, давящую на человеческую жизнь за каменными башнями и стенами, на скалистых уступах, нависших над студеными северными водами.
Где уж на этих камнях расцвесть хрупким, утонченным цветам культуры? А между тем она и здесь присутствует и проступает сквозь стужу замерзающих вод и мертвое оцепенение камня. Эти крепостные стены, эти башни — тоже ведь великая культура, на фундаменте которой, на перекличке крепостей и храмов, возвысится до духовных вершин искусство Феофана Грека и Рублева, Дионисия и Холмогорца, зодчих владимирского Покрова на Нерли и московского Покрова на рву, который народ переименовал в Василия Блаженного, автора «Слова о полку Игореве» и проповедей Аввакума.
Так что при видимой случайности, хрупкости культуры в историческом движении человеческих сообществ от дикости к гуманизму есть для нее и неочевидная, но глубинная первооснова, делающая культуру неизбежным спутником и выразителем этого движения. Путь этот отмечен такими нерушимыми вехами, как «Библия» и «Махабхарата», «Божественная комедия» и «Живая этика», в которых одни видят откровения, ниспосланные свыше, другие — вершины духовного самовыражения рода человеческого.
Примерно нечто в этом духе хочу я сказать, но покороче, когда, очарованный тем морозным зимним вечером у храма Покрова на Нерли, уже позже, месяца два спустя, теперь вот в Москве, пишу сии вирши:
Нерль исчезает постепенно, Как в синем сумраке свеча, И лунной музыкой Шопена Снега вечерние звучат. О, руки прадедов, вы мне Ключи от сказки передали И Нерль из света изваяли В нерукотворной тишине. И свет не гаснет. И незримо Его столетия хранят На той Земле, где Хиросима, На той Земле, где Сталинград. И в этом мире неспроста Неодолима красота.
15 февраля 1991 г. Пятница. Электричка: Владимир — Москва
Возвращаюсь из командировки в Суздаль. Всю неделю моего пребывания там над городом висел спасательный аэростат с надписью «Катастрофы — 91». Местные мальчишки поначалу приняли его за корабль инопланетян, богомольные старушки — за предвестье Апокалипсиса. А это была всего лишь визитка проходившей в местном гостиничном комплексе всесоюзной научной конференции с мрачноватым, правда, названием: «Катастрофы и человечество». Да и содержание многих докладов и сообщений было далеко от оптимистического взгляда на наше обозримое и необозримое будущее. Например, председатель проблемной комиссионии по прогнозу и компенсации чрезвычайных ситуаций СНИО СССР И. Яницкий считает, что Москву в ближайшем будущем ждут катастрофические природные катаклизмы. Сейчас, по его словам, нашу столицу спасает от ударов стихии некий возникший по непонятным причинам природный щит, и уже более двух лет юго-западные шквалы сбрасывают свою энергию под Брянском, а северо-западные — у Смоленска. Но_ «дальнейшее сохранение крайне неустойчивого положения Московского псевдомегаполиса опасно из-за возможности изменения стабильного режима на динамический. Недопустимо отсутствие прогноза возможного катаклизма. Если это время действительно связано с длительным (по крайней мере, 400-летним) циклом, то Москву и всю Центральную промышленную агломерацию еще до 2000 года потрясут катастрофические события»._
Страшный прогноз. Насколько небеспочвенный — вопрос, конечно. Но ясно одно: исследуя всевозможные варианты катастроф, ожидающих нас впереди — от социальных и техногенных до природных, — нельзя сбрасывать со счетов и самые экстремальные. Надо быть готовыми ко всему и учиться быть дальновидными. И это значит прежде всего — учиться договариваться с природой, учитывать ее ритмы и периоды, обращать внимание на неразрывность нашей человеческй жизнедеятельности с процессами и на Солнце, и в околоядерных недрах Земли.
По окончанию конференции для ее участников устроили экскурсию во Владимир с заездом к Нерли. День стоял темный. Пронизывающий холодный ветер хлестал по лицу снежными хлопьями. Настроение у всех было суровое, неразговорчивое. Когда приехали к краю заповедного луга, всех по дороге, проложенной прямо посередине его, стали на лошадках перевозить небольшими группами к храму. Я от лошадок отказался и как всегда пошел пешком по тропе у левого края луга. Полузасыпанная снегом, она поначалу, вроде бы, явственно обозначалась, но в конце вовсе исчезла. Пришлось буквально продираться сквозь вьюгу, чуть ли не по колено в снегу. Зато на финише как награда — Нерль. Как всегда, прекрасная, светлая, дарящая надежду.
Я снова пробивался к Нерли Через сугробы и метель. Поля окрестные белели, И начинался мир отсель Я к сердцу подходил России, И был нелегок тот приход Сквозь ветропенья ледяные Землекрушений и невзгод. А Нерль звалá нездешним светом, Костром невидимым звалá Сквозь кружева хрустальных веток, Сквозь Китежа колокола И к правде обращала души, Спасенью назначала срок. Она была, как из удушья Нас возвращающий глоток Живого воздуха, началом, Бессмертной искрой бытия, Что вспыхивает под кресалом Творца и Мастера. Стоят И помнят все немые храмы, И проступают на заре, Как вечности кардиограммы По берегам российских рек.
30 июня 1994 г. Четверг.
Я помню: над рекой светали, Туманы уронив с плеча, И пойма с ранними цветами, И храма белая свеча. И плеса золотую россыпь Луч обагрил. И в тот же миг Зажглись испуганные росы В созвездьях полевых гвоздик. И, волшебством преображений Расколдовав и свет, и тень, Чредой зеркальных отражений Над Нерлью занимался день, Который нашей жизни равен. Еще не тронутый косой, Луг цепенел, смертельно ранен Седой осколочной росой. От человечьих толп устав, Просил прощенья у соцветий И таял влагой на устах Зверей, растений и столетий.
6 января 1996 г. Пятница. Сочельник
Мы возмужаем и верней оценим
Простые краски, точные слова.
_(Николай Рыленков. «Левитан»). _
В снегах алмазных светится Москва В ночь накануне Рождества Христова. И сон сквозь явь мне возвращает снова Простые краски, точные слова. И изморозь на утренних стогах, И церковь, как слезинка на ресницах России, и золоторунный прах Бессонных листопадов мне приснится. Приснятся на фронтонах Покрова Святые лики у осенней Нерли, Сквозящая над поймой синева И журавли в заоблачной купели, Неумолимый, плавный их исход В иные страны, времена и дали. И странный привкус света и печали Мой сон исповедальный оборвет.
7 января 2015 г. Среда. Рождество. Так уж получилось, что из всего многоликого многообразия древнерусского зодчества мне ближе всего оказались псковское его ожерелье (сам Псков, Печоры, Изборск, Порхов) и владимиро-суздальское его гнездовье, в котором ближе всего к сердцу, конечно, Нерль.
Ни одной красавице мира, включая Лауру и Беатриче Петрарки и Данте, не посвящено столько стихов, сколько скромной церкви Покрова на Нерли. Ее называют самым красивым и поэтичным храмом на Руси. А по мне — так и на всем белом свете. В наступившем году ей исполняется 850 лет. Сегодня это действующий храм, где службы чередуются с музейными экскурсиями. Вот так же и его юбилей будет праздником не только РПЦ, но и всей отечественной культуры, независимо от наших вероисповеданий и убеждений.
На свидание с Нерлью я приходил много раз. Но первые свидания в определенное время года выстроились в природном порядке. Не то, чтобы, положим, сначала лето, потом зима, а потом весна. Но именно: первое лето — первая осень — первая зима — первая весна. Первая осенняя встреча была в тот же 67-й год, что и самая-самая первая, летняя. Мы тогда с агитационно-подписной бригадой «Комсомолки» странствовали по городам и весям Вологодской и Владимирской областей и, естественно, не могли не заглянуть и в гости к Нерли.
И вот что интересно: настроение первых встреч с осенней и весенней Нерлью вернее всего выражают для меня два конкретных полотна Исаака Левитана. Осенью 1967 года весь луг перед Нерлью, все его роскошное летнее разнотравье теперь было спрессовано в стога, печально бредущие к храму, с которым у них было какое-то тайное пересвечивание. Меня поразило, как это внутренне похоже на те стога, что изображены Левитаном на камине чеховского дома в Ялте и еще на полотне в Третьяковке, какая между ними живая, родственная связь. Хотя у Левитана ночной пейзаж, а здесь был пасмурный осенний день с моросящим теплым дождем.
А первое весеннее посещение Нерли в половодье неотразимо совпало по настроению с левитановской картиной «Весна. Большая вода».
Потом, каждый раз, когда оказывался в Третьяковке у этих полотен, воображение все время «дорисовывало» где-то на заднем плане, у горизонта, то весеннюю, солнечную, то лунную Нерль.
Кстати, в ту первую осеннюю поездку во время встречи с владимирскими студентами они спросили, какой у меня любимый город. Ответил, что их целых три: Ленинград, Киев и вот с недавних пор — их Владимир. Они приняли мой ответ за неуклюжий комплимент гостя в адрес хозяев: как можно любить город с такой тяжелой, из-за местных заводов, экологией?! Я парировал: а как можно не любить родной город, даже если в нем тяжелая экологическая обстановка? Это их нисколько не убедило. Кто-то из них язвительно заметил: «И дым отечества нам сладок и приятен»?
Как им было объяснить, что я искренне тогда считал — и нынче, впрочем, считаю: какое это счастье жить в городе, где в любое время (ну, пусть даже не в любое, а когда Успенский собор открыт для церковных служб и музейных экскурсий) можно назначить самому себе свидание с Андреем Рублевым; где чуть ли не в «шаговой доступности» от тебя восьмое чудо света — храм Покрова на Нерли? Мы, во всяком случае, в первый раз дошли до него из Владимира именно пешком.
Я потом однажды ухитрился даже устроить себе «временную прописку» во Владимире, давшую мне возможность раз в месяц приходить на «тайную» встречу с Нерлью. Тогда на острие общественной и газетной, естественно, «злобы дня» было состояние и воспроизводство «среднего звена» в разных областях нашей жизни — от мастера на стройке до медсестры в больнице. И я предложил взять один из техникумов — любой, наугад, и с периодичностью раз в месяц печатать главы документальной повести о его жизни. Каждая глава — одна проблема, общая для всего среднетехнического образования. Адрес на самом деле предложил конкретный: Владимирский строительный техникум, поначалу действительно ничего о нем не зная. Просто: специальность поближе к зодчеству. И — рядом Нерль.
Каюсь перед Борисом Панкиным и Инной Руденко, тогда очень деятельно поддержавшими мою затею с документальной повестью (были у нее и серьезные противники и в редколлегии, и в главной редакции): тайным магнитом тут для меня был все-таки храм Покрова на Нерли, возможность частых свиданий с ним, словно бы дававших мне второе дыхание в жизни. Об этом знала, пожалуй, только Таня (она, между прочим, тоже участвовала я
в том нашем первом марш-броске к Нерли). Хотя, конечно, и свою работу по сотворению документальной повести для газеты я делал честно, ответственно и даже с увлечением.
У Нерли в России было великое множество и именитых, и безымянных Хранителей. Трое из них мною почитаемы особо. Алексей Дмитриевич Варганов, Алиса Ивановна Аксенова, Николай Николаевич Воронин. С первым встречался. Со второй насколько раз беседовал по телефону. Третьего знаю только по его книгам.
Книги Воронина — настоящая и, может быть, наименее политизированная, наиболее достоверная энциклопедия архитектурных памятников владимиро-суздальских земель. Причем, во всех переменах, коснувшихся их на протяжении столетий. Нам ведь только кажется, что мы видим ту же Нерль такой, какой она была при своем рождении. Давно уже исчезла окружавшая ее галерея. Ближе к нам, в 1803 году, сменился венчавший церковь древний купол. Как это было раньше, нетрудно представить по куполу внешне похожего на Нерль Димитровского собора. Но саму Нерль, с ее погружением в окрестную природу, иначе, чем с нынешним луковичным завершением, я и представить нынче не могу.
Однажды, когда на обратном пути от Нерли ждал в Боголюбово автобус на Владимир, услышал от старушки, ждавшей тот же автобус, что в молодости, незадолго до революции, она видела в храме Покрова древние фрески. А потом большевики их уничтожили. Но я определенно знал, что если и были там фрески, то родившиеся не раньше 1877 года. Именно тогда во время варварского «ремонта» храма древние росписи полностью скололи. Так было написано в неоднократно переиздававшейся книге «Владимир. Боголюбово. Суздаль». Достоверность фактов можно было не проверять. Гарантией их принадлежности к чистым, незамутненным первоисточникам, «знаком качества» было имя автора — Николай Воронин.
Алексей Дмитриевич Варганов приехал в Суздаль в 1930 году после окончания в Ленинграде Высших государственных курсов искусствоведения. В 1931 году стал директором Суздальского музея, в 1934 году вместе с Николаем Ворониным начал в Суздале систематические археологические исследования и регулярные реставрационные работы.
Ко времени моей встречи с ним он был уже не только главным архитектором Владимирских научно-реставрационных мастерских, но и всесоюзно известной местной, владимиро-суздальской достопримечательностью. Солоухин писал во «Владимирских проселках» о таком подслушанном разговоре: _«Жена Петра Первого Авдотья Лопухина? Так она же сидела у Варганова в Покровском монастыре». _Имеется в виду женский Покровский монастырь в Суздале, куда более чем за два века до проводимой там Варгановым реставрации была сослана опальная царица.
Я тогда готовил очередную, четвертую главу «Путешествия в страну Техникум», посвященную Дню открытых дверей в профессию строителя. И попросил Варганова обратиться к юношам и девушкам, выбирающим профессию строителя со Словом о философском, созидательном смысле их выбора; о том, почему обычному строймастеру и прорабу необходимо знать историю отечественного зодчества.
Договорились о встрече в одном из владимирских храмов, который он в это время реставрировал. Придя пораньше, застал его за проведением занятия с учениками, готовящимися стать мастерами по покрытию церковных куполов золотом. По возрасту эти мальчики и девочки соответствовали ремесленному училищу. Но дело, которому они обучались, имело отношение скорее к искусству, чем к ремеслу. Меня поразило, как они его слушали. Говорят в таких случаях: с горящими глазами. Но это скорее было: с открытыми ртами. Учитель и рассказчик он был отменный. Это я и на себе почувствовал, когда с ним беседовал.
Алексей Дмитриевич, считавший себя учеником Игоря Грабаря, начал тогда свой рассказ с того, что говорил его учитель о неисчерпаемости древнерусской архитектуры. Он много раз приезжал в Суздаль и Владимир и подолгу задерживался у «златых врат» суздальского Рождественского собора. И как-то признался: «Удивительно! Знаю тут все наизусть. Но каждый раз замечаю что-то новое».
Причину этой неисчерпаемости Варганов видел в предельной согласованности таланта древнего мастера, его чувства меры и красоты с уровнем, так сказать, научно-технического прогресса его времени.
И тут он привел ту же мысль из той же книги, что и я сам в дневниковой записи за 19.6.1967 г. Да, сколько раз приходилось, как в данном случае, и еще не раз, наверное, придется повторять знаменитое пушкинское: «Бывают странные сближения»!
Вот как это выглядит в Слове Варганова к молодым, опубликованном в «Комсомолке» за 26.7.1970 г.:_ «В книге архитектора А.К. Ьурова «Об архитектуре» есть интересная мысль: художественная ценность произведения любой эпохи определяется не столько абсолютным уровнем знаний, сколько единством знаний, воплотившихся в произведении, будь то дом или поэма._
Уровень знаний народного мастера может быть невысок, но все, что его окружает, как творение его рук, как искусство, — прекрасно, потому что находится в единстве. Таким же единством знания, искусства и его форм было классическое искусство Греции и древнерусское искусство. Произведения человеческих рук были прекрасны тогда, когда они были суммой всех знаний своего времени и были на уровне своего времени. Когда я вновь и вновь вгядываюсь в храм Покрова на Нерли, то вспоминаю эти слова».
Логично было бы подумать, что это я ввел в нашу беседу имя Бурова, которым тогда был увлечен. На самом же деле все было как раз наоборот. Варганов заговорил о том, что нашей нынешней архитектуре не хватает личности энциклопедиста, каким был Буров, замечательный архитектор, доктор технических наук, к тому же занимавшийся еще и проблемами медицины. И очень рекомендовал прочесть его книгу. Я ответил, что Бурова знаю, считаю его человеком, опередившим свое, то-есть наше время, а его книга вообще у меня настольная. Мне кажется, Варганов тогда обрадовался, встретив во мне единомышленника.
А кончил Варганов примером (к сожалению, в текст публикации он не вошел), связанным и с темой нашей беседы, и с судьбой Нерли. Общеизвестен случай, когда в XVIII веке ее чуть не разобрали по камешкам. Вот как об зтом повествует Николай Воронин: «… В 1784 году игумен Боголюбова монастыря просил разрешения … на разборку храма Покрова на Нерли на материал для строительства монастырской колокольни. Он получил это разрешение от духовного начальства. Но не успел разрушить храм лишь потому, что не сошлись в цене за разборку с подрядчиками!»
Но о случае, про который рассказал мне Варганов, я слышал впервые. Уже в советские годы прокладывали в этих местах не то ЛЭП, не то шоссе. И проектировщик прочертил трассу по прямой линии так, что она прошла через храм Покрова на Нерли. Уже направили было для его сноса бульдозеры — или какая тогда для этого была техника? Но дорогу им преградили люди. И среди них не только реставраторы, музейные работники, краеведы, но и местные учителя, врачи, простые рабочие и селяне. Начальство одумалось и повелело проектировщику сделать на чертеже зигзаг, огибающий храм. И вот что интересно: этот прямолинейный проектировщик, чуть было бездумно не стерший с лица Земли одну из самых бесценных жемчужин ее Мирового Наследия, не был по натуре ни зловредным геростратом, ни активным воинствующим безбожником. Просто — в институте его не научили уважать историю и культуру своей страны.
После первого телефонного разговора с Алисой Ивановной Аксеновой я на нее крепко обиделся. Часто бывая у Покрова на Нерли, заметил что в небольшой пристройке рядом с храмом иногда пусто, а иногда кто-то там обитает. Родилась навязчивая мечта: провести в этом домике свой летний отпуск. Подружился со старушкой-смотрительницей (у ней еще был очень добрый, совсем не охранный песик). Она сказала, что насчет проживания надо договариваться с начальством. И я позвонил Аксеновой. Алиса Ивановна говорила вежливо, доброжелательно. Но — отказала. Сославшись на то, что летом пристройка будет ремонтироваться. Каково же было мое «возмущение», когда в очередное, уже летнее посещение Нерли увидел: никакого ремонта нет, а в домике кто-то живет!
Потом у меня было еще несколько телефонных разговоров с Аксеновой. Но это все уже по делу. Когда требовалась ее консультация по готовящимся к печати материалам.
Сегодня, понимая, сколько добрых, важных для всех нас, для страны свершила эта женщина, мне даже смешно вспоминать ту свою полудетскую, щенячью «обиду». За те более чем полувека, когда она была генеральным директором, затем президентом Владимиро-Суздальского историко-архитектурного и художественного музея заповедника, он превратился в один из авторитетнейших центров всемирного духовно-культурного притяжения. Из 50 находящихся под его крылом памятников истории и культуры 10 включены в список Всемирного Наследия ЮНЕСКО. Нерль, естественно, в их числе — звезда первой величины. Когда не так давно в РФ восстановили звание Герой Труда, Аксенова была удостоена его одной из первых. Конечно, владимиро-суздальским краям повезло, что все эти десятилетия у их архитектурных сокровищ был такой Хранитель.
И вот сегодня я ставлю себя на место ее, находящейся еще в самом начале пути-служения. Звонок. Какой-то чудик по неведомым мне мотивам просит разрешения провести свой отпуск у стен храма Покрова на Нерли. Если так уж неймется, мог бы снять жилье где-нибудь в соседних селениях. Так ведь нет! Ему и ночевку рядом со святыней непременно подавай. Думаю, я нынешний однозначно отказал бы себе самому тогдашнему. Только, может, в куда менее вежливой форме, чем это сделала Алиса Ивановна.
А все-таки мне немного жаль что у того чудика в тот раз так ничего и не получилось …
Почти четверть века прошло с мрачного прогноза Яницкого на конференции «Катастрофы-91». Предсказанного им природного удара Москва пока избежала. Но не миновала ее, к сожалению, целая цепь катастроф общественно-политических. Впрочем, если следовать логике того прогноза, вопрос с повестки дня все еще не снят. Где уж нам говорить о точности долговременного прогнозирования природных событий, когда даже в краткосрочных прогнозах собственной, людской жизни мы так часто оказываемся непростительно близорукими. Даже те, кому, по словам Твардовского, «смотреть назначено вперед», признаются: в самых страшных снах не могли они представить, что так молниеносно с карты мира исчезнет Советский Союз; что годы, которые мы, когда в них жили, называли судьбоносными, решающими, определяющими, годами рыночных реформ, буквально 5-10 лет спустя в одночасье станут в одном случае застойными, в другом — лихими.
Впрочем, тут я себя к «мы» не причисляю. Все эти определения кажутся мне до отупляющего примитива плоскими. Ибо история в любое свое лето многолика, неоднозначна и многомерна. В ней всегда есть место чему угодно, — и подвигу, и самому гнусному, самому бесчеловечному преступлению. Но один год в ближней истории России я, противореча, может быть, себе самому, называю все же лихим. Это 1999-й, когда нагло, лихо обворовали храм Покрова на Нерли. Да, конечно, как сказал один мудрый русский человек, у нас воруют (и, судя по нашим реалиям, воровать будут еще долго). Но не до такой же степени!
При первой встрече с Нерлью я записал в блокноте: это место, где я хотел бы родиться, чтобы всегда возвращаться к нему, как к родникам детства. А в молодости, опять же, по все той же щенячьей (само)уверенности в симметричной закольцованности человеческой жизни, писал даже:
Развейте мой пепел Над поймой цветов золотых, Где тихая Нерль В берегах незаметных струится…
Теперь, когда могила мамы в подмосковных (и даже ставших вдруг в одночасье московскими) Ракитках, все эти романтические «декларации о намерениях» теряют смысл. Но вот если бы места своего рождения мы выбирали сами, я бы по-прежнему выбрал Нерль.
И еще. Если бы в 1967 году уже был фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние» (но мог ли он вообще тогда быть?), все то, что написалось о моем открытии Нерли, о моем пути к ней, можно было бы уместить в две фразы. Твой ли это храм, к которому ты сейчас стремишься? И — ведет ли дорога, по которой идешь, к твоему храму? Храм Покрова и дорога к нему — вот из чего слагается тайна моего очарования Нерлью. И потому после непростых блужданий в поисках смысла нашего пребывания на Земле, на оба вопроса я отвечаю: «да» и «да».
В мире, наверное, есть сотни тысяч, если не миллионы, фотоснимков Нерли — любительских, профессиональных, мастерских. Но из всего этого бесконечного множества для себя, для души я выбираю один снимок. Сделанный Димой Вишневским.
С Вишневскими мы дружим семьями давно, вот уже в нескольких поколениях. А Таня так и вообще с детства, когда она училась в одном классе с девочками-двойняшками Аней и Соней Вишневскими. Потом обе они вместе окончили МАИ. Дима, сын Сони, стал профессиональным фотографом. Выпустил, между прочим, оригинальный альбом-календарь, посвященный древнерусскому зодчеству.
Но выделяю я для себя его снимок Покрова на Нерли не просто из-за личного благорасположения к этому человеку. Мне кажется, что Нерль ставит перед любым фотографом почти неразрешимую задачу. Рамки фотокадра обрезают безграничность того простора, тех горизонтов, в которые она вписана. Понимая это, автор снимка, о котором речь, заранее отказывается от поиска каких-то сверх необычных точек, ракурсов съемки, останавливается на, может быть, самом распространенном в многолетней фотолетописи Нерли сюжете: реальный храм Покрова и его «виртуальное» отражение в водном зеркале природы .
Есть, конечно, в этом снимке моменты, детали, штрихи, говорящие о том, что сделан он не наугад, но человеком думающим и ищущим, с довольно высоким уровнем интуиции и мастерства. Ну, например, сам храм в центре снят не фронтально, как на многих фотографиях, — две его стены сходятся к центральной вертикали под прямым углом. И это дополнительно придает кадру визуальную объемность. Горизонта в кадре заведомо нет. Но «зеркальный» намек на округлость визуально доступного нам окрестного мира присутствует. Береговая линия речной старицы выгибается так, как линия окоема. Только противоположно, зеркально по отношению к дуге горизонта — навстречу зрителю, а не от него.
И все же главный акцент здесь переносится с выбора точки, ракурса съемки на выбор ее времени. Это не определенное время года. Даже не переход от одного времени года к другому. Это таинственное переходное состояние в одном времени года — в весне. Когда еще далеко до роскошного цветения заповедного пойменного луга. Когда рожденная таянием снегов большая вода уже спала, но свежая трава только-только начинает проклевываться рядом с пожухлой прошлогодней травой. И деревья еще стоят голые. Только одно, над самой водой, уже покрылось прозрачной светлозеленой листвой. Этим точным выбором времени сей снимок мне особенно дорог. Сделан он 9 Мая.
14 октября 2015 г. Среда. Покров
Знакомый историк убеждал меня, что новые храмы освящали на Руси обычно на день Покрова Богородицы. Если это так, то именно сегодня Нерли исполняется ровно 850 лет. Правда, есть разнобой в самой дате. По некоторым источникам, возведение храма завершено в 1167-м, по другим — гораздо раньше, в 1158 году. Но большинство специалистов сходится все же на 1165 годе. Во всяком случае, именно в соответствии с этой датой 800-летие храма Покрова на Нерли широко отмечалось в стране полвека назад, в 1965 году.
