На днях сказал: «Они путают власть и страну. Ненависть к власти переносят автоматически на народ».

Это про нашу интеллигенцию. Ей от Коржавина доставалось и достается.

О наших «условных» демократах во власти и при власти: «Они думали, что народ обязан их любить только за то, что они демократы. Что бы они ни делали. А когда обнаружилось, что любви они не вызывают, стали объяснять это тем, что народ — дерьмо. Но если народ — дерьмо, то для кого и с кем они хотели и хотят устроить демократию?»

Первая публикация — в 36 лет. Первая книжка на родине — в 38. Вторая — в 68.

Но его стихи переписывались от руки и перепечатывались на машинке задолго до появления самиздата, с первых послевоенных лет.

Посадили за стихи. Девятнадцатилетним, в 1944 году, он писал: «Гуляли, целовались, жили-были… А между тем, гнусавя и рыча, шли в ночь закрытые автомобили и дворников будили по ночам». И читал эти — и такие же! — стихи открыто, не таясь, в огромных аудиториях.

Испытывал ли страх?

«Теоретически сознавал опасность. Но меня несло! Я писал стихи — и мне хотелось их читать! Это естественно. Мне хотелось отклика. И отклик был. И было очень горячее сочувствие аудитории. Значит, то, что я читал, — хотя бы подсознательно, но вырывалось из каждого».

Боялся другого.

«Я очень боялся, что мне аплодируют за смелость. А я хотел быть поэтом. Не просто смельчаком».

В 1947-м арестовали. Десять месяцев на Лубянке. И 3 года в сибирской ссылке.

Эмигрировал в 1973-м.

…Снова вызывали в прокуратуру. Снова задавали неприятные вопросы. В жизни его это уже было. И он не хотел, чтобы повторилось.

Уезжал доживать. Уезжал умирать. Было ему 48 лет.

…В эмиграции жил Россией. Только ею.

Из-за Коржавина я перестала бояться ночных телефонных звонков. Если в три часа ночи звонит домашний телефон — значит, это он. Когда еще была жива его жена Любаня, первым делом слышу, как она кричит: «Эма! Но у Зои же ночь!» А он — невинно: «Деточка! Я тебя не разбудил?»

Что-то рассказывает, о чем-то расспрашивает. Другого убила бы за эти ночные звонки. А с Коржавиным так интересно, что нет разницы — день или ночь!

Если я, рассказывая что-то о жизни в возлюбленном отечестве, впадаю в уж очень сильную оппозиционность, он говорит мне: «С твоей критикой согласен». И — помолчав и посопев: «С твоим пафосом не согласен». А как-то я совсем рассвирепела и еще и побросала в костер разные авторитеты: мол, и этот так думает, и та так считает… Коржавин слушает, слушает, а потом — очень тихо и почти что плача: «Деточка! Если вы правы — то России хана». И я тут же захотела оказаться неправой. Бог с этой истиной, Платон (то есть Коржавин) мне дороже.

Реставрируют в России памятники Сталину, требуют восстановить Железного Феликса на Лубянке, на троллейбусах размещают во всю длину и ширину сталинские портреты…Что это? Президент — не сталинист. Тогда откуда все идет? Народ такой кровожадный? У нас все-таки произошла антропологическая катастрофа с просто людьми из просто жизни?

Коржавин не спешит безоговорочно осуждать людей. И никому себя лично не противопоставляет. («Никто из сталинщины не вышел без потерь, и я не исключение».)

Но считает, что борьбу против сталинщины надо и сегодня вести неустанно: «Россия может выжить, только если она со стыдом изрыгнет Сталина».

И — очень сильно разволновавшись: «Россия после Сталина — это женщина, изнасилованная сифилитиком».

А вот еще из относительно недавнего ночного разговора по телефону из Америки: «Сталин — тупая злая сила. Навалилась на народ и заставила людей стать шизиками. Сталин ограбил народ и сказал, что жить стало лучше, жить стало веселей. Я помню Киев тридцать третьего года. Люди умирали прямо на улицах. Девушки бежали мимо трупов на свидания. Они ж, девушки, не могли отменить свои семнадцать лет. Но пережили не только голод. Свыклись с мыслью, что есть люди, которых не жалко. ЛЮДИ-ИЗДЕРЖКИ . Непредусмотренные люди. Именем народа научились убивать народ. Вместе с грамотностью освоили людоедство».

В 90-е годы Коржавину часто отказывали в антисталинских публикациях российские СМИ. Кончилось тем, что Коржавин все свои новые статьи о Сталине так и называл: «Опять о Сталине…» В тюркских языках есть время: недостоверное прошлое. Опять о сталинизме — это была (и остается) его личная борьба за достоверность прошлого.

Свои мемуары Наум Коржавин назвал: «В соблазнах кровавой эпохи». Соблазн — в подменах, в псевдонимах. СОБЛАЗН — ВЕРА В ЛЮБУЮ АВТОМАТИЧЕСКУЮ ОБЕСПЕЧЕННОСТЬ РАЗУМА И ДОБРА .

В то время как нас сверху уверяли в неотвратимости ельцинских реформ, Коржавин и тут был поперек: «Со всем этим надо работать. Все это надо поддерживать, беречь, защищать. «Грести», — как говорил Маршак. Иначе — сносит. Автоматических стабилизаторов, якорей здесь нет и быть не может. Все это, как Царствие Небесное для верующих христиан, ежедневно берется с бою».

Самое счастливое его время: когда умер Сталин.

«Россия тогда становилась нормально плохой страной. В хорошие страны я уже не верил».

Он и сегодня желает России стать нормально плохой страной. (Ударное слово, конечно, «нормально».)

«В политике я соглашатель».

«Мы все время в политике стремимся к «наиболее хорошо». А я за «наименее плохо».

Он в империи видел страну. Страну людей.

Когда рухнул СССР, прислал мне письмо: «К распаду империи отношусь как к распаду жизни».

Еще, помню, в начале 90-х Коржавин говорил, что Россия — не то чтобы неразвитая страна, она просто очень сильно не туда развитая.

Когда в России падал коммунизм и на смену ему заступало первоначальное накопление капитала, в ломке жизни простых людей Коржавин винил не только государство или власть (хотя Гайдар был его любимой темой, и нападал он на него яростно), но и всех, «кто мог оказывать на жизнь только косвенное воздействие — от кого прямо ничего не зависело — кроме… сочувствия и солидарности». Однако даже такой «малости», как солидарность, простые люди не дождались. Опять остались незамеченными, непредусмотренными. «ЗА ПРЕДЕЛАМИ НАШЕГО СОЧУВСТВИЯ» , — жестко сформулировал однажды Коржавин.

Однажды сказал: «Умер Иван Денисович, на котором все держалось».

Не любит, когда его называют отчаянным спорщиком. А спорить любит.

На доводы собеседника часто говорит: это — аргументы без функции.

Однажды я оценила его «аргументы с функцией.»

В квартире Леши Перского и Люси Польшаковой, где всегда останавливался Коржавин, когда приезжал в Москву, мы нередко слышали из туалетной комнаты его громкий и страстный спор с Зюгановым:

— Нет, Геннадий Андреевич!

— Этот номер у вас не пройдет, Геннадий Андреевич!

— Тут вы совершенно не правы, Геннадий Андреевич!

Кончалось все одинаково:

— А пошел ты в жопу!

Очень любит женщин.

Говорит: «Женщине принадлежат 95% управления жизнью». Его спрашивают: «А что же делать этим оставшимся 5%, то есть мужчинам?» Он — убежденно: «Любить женщину».

«Любовь — это тоже левый уклон. Вот взяли и сказали нашим людям, что у всех будет любовь, всем ее наобещали. А это ведь неправда. Ко всем она не приходит. Когда любовь бывает, тогда, может, и драма не так страшна, хотя и страшна. А когда НИЧЕГО , а после этого драма… Я думаю, тогда женщина чувствует себя раздавленной».

А однажды мы сидели с Коржавиным в ресторане, и он произнес тост: «Женщина — богиня». И через паузу — хитро улыбаясь: «Но — пленная».

Я позвонила ему в Америку после смерти Любанечки и он сказал: «Мне в любви не везло». Вздохнул. И — дальше: «Но с Любанечкой — повезло».

«Людям нужна вера. В то, что они — люди. В Бога. Я никому ничего не навязываю. Но человек создан по образу и подобию Бога. И дело даже не в том, что есть Бог или нет. Есть образ Бога! И в него нелишне верить. Даже тем, кто верить ни во что не хочет».

Чувство юмора — всегда, везде.

В Бостоне у него (слепого!) прохожий спрашивает:

— Как пройти к океану?

Коржавин — сразу:

— К Тихому?

…Но сам-то выходил к морю Черному.

Коржавин — первый из «крымнашистов». Причем он стал им задолго до нашего взятия Крыма. «Крымнашистом» был всегда. Переживал из-за Крыма страшно. Цеплялся ко всем, цапался со всеми.

Как только Крым в 1991-м отошел Украине, написал стишок:

Бьет о берег Понт, понт и мы творим. Я иду на фронт воевать за Крым.

Подписал: Швейк.

И это не были понт или фигура речи. Он, и правда, воевал. Всю жизнь без Крыма за Крым.

Я с Коржавиным не согласна, спорю, кричу. Он мне свои доводы: флот, люди, русский язык… Я опять ругаюсь.

Но вот о патриотизме, по-моему, никто лучше Коржавина не сказал: «ПАТРИОТИЗМ — ЭТО ЛЮБОВЬ. А НЕ СПОСОБ САМОУТВЕРЖДЕНИЯ» .

В его мышлении нет фундаментализма. Особенно того лингвистического фундаментализма, которым страдаем чуть ли не все мы.

Коржавин смотрит на вещи сущностно, а не митингово-пропагандистски. Особенно он против митинга внутри себя.

Но когда я позвонила ему в Америку сразу после митинга 10 декабря 2011 года на Болотной, он расспрашивал меня жадно и радостно, его интересовало все: люди, лица, настроения, эмоции, переживания и, главное, осмысление того, что случилось и что будет дальше. Я сказала ему, что нас всех теперь, кто был на Болотной, зовут «декабристами», — Коржавин рассмеялся.

(Знаменитые его, девятнадцатилетнего, строчки 1944 года:

Можем строчки нанизывать Посложнее, попроще, Но никто нас не вызовет На Сенатскую площадь. (…) Мы не будем увенчаны… И в кибитках, снегами, Настоящие женщины Не поедут за нами.)

И помню, как он в том телефонном разговоре сказал: «Я очень желаю вам всем, кто был на Болотной, чтобы ликование по случаю победы перешло в работу. Потому что надо думать, как жить, что делать. Потому что жизнь все равно остается, люди живут, и их проблемы жизни остаются такими же важными для них и трудными. И надо, чтобы люди чувствовали: те, кто их собирает на митинги, озабочены не только проблемами свободы, что очень важно, но и повседневностью жизни. Чтобы была она, жизнь, для них, для людей, как-то легче».

«Надо защищать нашу нелегкую жизнь»

Пять лет назад при встрече в Америке я записала на диктофон обращение Коржавина к россиянам. Вот — дословно (из неопубликованного):

«Я обращаюсь к вам с высоты, как говорят, своего возраста. Но это не высота. Это просто… ну, жизненный опыт. Жизненный опыт — мой. И при мне.

Но вот что я хочу сказать нашим людям, всем людям России и всей нашей цивилизации: я не могу никого убедить в том, что вас ждет легкая жизнь. Легкая жизнь нас не ждет. Но важно, чтобы вы не очень легкую жизнь встретили во всеоружии. В понимании того, что вам (нам) необходимо защищать. А защищать необходимо то, что люди называют духовными ценностями. Это может показаться скучным, но это очень важно. Это то, что касается взаимоотношений людей, доверия людей друг к другу, уважения к их деятельности, к смыслу, ко всему.

Что я хочу вам сказать? Помните, что вы — не первые (во времени) на этом свете родились. Что до вас была колоссальная история. В том числе и наша, людей моего поколения. И вот ваше дело: вам надо отстоять Россию. Чтобы Россия была счастливой, богатой и достойной страной.

Теперь много говорят о тяжелых обстоятельствах, в которых находится наша страна. Появляется тенденция обвинять в этом ее народ. Есть подходящие фразы для оправдания этой тенденции: что каждый народ достоин своей судьбы, своего правительства. Это не совсем так. Люди, конечно, достойны того, что они сотворят с жизнью или с самими собой, но все-таки это не так арифметически ясно. Вы должны помнить, что, если даже сейчас кризисное время, это не первое кризисное время. Таких времен было много. И надо все-таки помнить: все, что помогает, — это то, что свою страну надо любить. Это не значит, что надо создавать ее положительный образ. Но надо ее любить. И надо заботиться о ее благе. О ее достоинстве. Это необходимо.

Я считаю, что наша страна — очень хорошая страна. При всех своих недостатках — очень хорошая.

Круг спасения для вас — великая русская литература. От Пушкина до кого угодно. Все это были не просто хорошие поэты. Это были люди, чувствующие то, что им дала эта страна. Вот Пастернак в самые трагические минуты своей жизни писал:

Я какую сделал пакость,
Я — убийца и злодей. («Это он иронически, конечно», — поясняет мне Коржавин. — З. Е. )
Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей.

Краса земли моей есть у всех — и у Толстого, и у Тургенева, и у Лескова, который был такой вполне трезвый описатель русского народа, но все равно он показывал, почему и за что надо любить Россию…

Вот!

Я хочу, чтобы у вас была потребность любить своих девушек. Чтобы вы их любили. А не просто потребляли. <…>

В общем: дай вам Бог всего наилучшего. Я бы не хотел, чтобы вы впадали в жесткий оппозиционизм. Сейчас многих заботит, чтобы была свобода слова, свобода выбора. Это правильно. Но кроме свободы слова нужно еще иметь слово. Нужно еще иметь то высокое отношение к жизни, к которому это слово будет доставляться.

Свобода слова не должна превращаться в свободу свинства. Пусть даже не в буквальном смысле. Но свобода свинства — это «я могу самоутвердиться любой ценой, а там — трава не расти». Нет! Так нель-зя!

Я много писал о том, что поэзии очень важно самовыражение. Но самовыражение — это условие. А не суть и не цель. Важно, кто самовыражается. Самовыражение — (в) причастности к духу, к чему-то высокому. Стихотворение может быть о чем угодно. Прошла красивая женщина, вот какой мы увидели пейзаж или наше борение за правду… попираемую правду… Все это — прекрасные качества. Прекрасные явления. И они должны быть — в искусстве, в поэзии. Всегда. Без этого поэзия не живет. Неинтересна.

Ну все-таки я немножко сказал, да?»

P.S. Россия — Главная Женщина в жизни Коржавина. Он любит ее сильно, нежно, трогательно. И признается в этой любви естественно и просто.

Как-то сказал очень проникновенно: «Россия — моя жизнь. Без нее меня нет». И по-детски развел руками.

В августовский путч 1991-го звонил мне из Америки и рыдал в телефонную трубку. Ему тогда казалось, что России или навсегда хана, или на очередные 80 лет.

Любимый коржавинский тост: «Давайте выпьем за уцеление России».

«В нашей жизни побеждали глупейшие и подлейшие. (Тяжело вздыхает.) Это было. (Еще более тяжело вздыхает.) И все равно страна не испохабилась». (Последние слова — с непередаваемой гордостью.)