Снова подъезжаю к родительскому дому Анны Политковской, оглядываюсь: где-то здесь, совсем рядом, был супермаркет, в котором она делала покупки буквально в последние часы своей жизни. Я здесь была в день, когда Ане могло бы исполниться 50 лет, почти через год после ее гибели. Тогда ее мама рассказала мне в интервью коротко историю семьи: о своем детстве в Керчи, о том, как угоняли жителей города в Германию во время войны. Как советские военнопленные, строившие для немцев укрепления, спрятали во время очередной бомбежки несколько человек, в том числе и ее, на подводах под камышами и вывезли в ближайшее украинское село. И она спаслась. Учиться пришлось уже в вечерней школе, здесь она и познакомилась с папой Ани, который служил в Керчи на флоте. Степан Мазепа как раз тогда добился разрешения уходить по вечерам с корабля на учебу. Его взяли в армию 17-летним, он прослужил восемь лет, потому что некем было заменить этот призыв. Срок службы все время продлевали. «И только когда уже пришел вызов из института, повезли его на катере с корабля — учиться в Москву. Приехал в МГИМО, а тут уже экзамены идут, и он в один день сдал сразу три, — рассказывала Раиса Александровна. — Прямо вот во флотской форме, потому что ведь и переодеваться-то не во что было…»

Уже после МГИМО родители Ани уехали в Америку. Отец работал в дипломатической миссии. Я специально это все повторяю, потому что сегодня вдруг снова актуализировались эти «хитро-путаные» разговоры о том, что Анна Политковская была гражданкой Америки и работала на нее…

В СССР семья вернулась в 1962 году с двумя маленькими девочками, старшей, Лене, было пять лет, Ане — четыре.

Дом, перед которым я сейчас стою, — один из первых мидовских кооперативов. В двух шагах от него был супермаркет, 7 октября 2006 года здесь за Анной Политковской следили — об этом уже было сказано не раз, да и в интернете легко найти запись камеры видеонаблюдения. Продукты отсюда она повезла в свою квартиру на Лесной — это тоже уже всем хорошо известно, она была с пакетами в лифте, когда в нее стали стрелять.

Мне на самом деле не нужен сейчас этот супермаркет, я даже не знаю, существует ли он еще или нет, и не хочу этого выяснять. Я думаю о том, что, приехав сюда в тот трагический день, она, возможно, очень хотела оказаться дома с папой и мамой — это же в паре шагов: родной дом. Ее сюда тянуло. Есть, конечно же, более рациональная причина тому, что она из центра поехала за продуктами сюда, на Вторую Фрунзенскую улицу: в магазине, где ты закупаешь продукты много лет, все привычнее и легче, ты знаешь, где что лежит. Хотя все-таки, наверное, и дом, где папа с мамой, не мог не тянуть. Когда идет всего лишь девятый день со дня смерти отца, сложно до конца осознать, что его нет. И мамы дома тоже не было — она находилась в больнице после серьезной операции.

Наверное, Аня в тот день в родительский дом не заходила. Не только потому, что был вечный цейтнот и в редакции ее ждали с очередным текстом в номер. Наверное, ей не хотелось в пустой дом.

Теперь мама дома. Девятый год без Ани. И до сих пор не верит до конца, что так действительно случилось. Что это все не затянувшийся на годы дурной, кошмарный сон.

Что Аню убили.

— Нет, а там не было подписи?

— Написано только: «Вечная память». А от кого, не указано. Там, на могиле, надо ветки ивы спилить, они падают на клен, а клен кренится уже на памятник.

— Вы знаете, Раиса Александровна, родные и близкие Бориса Немцова решили сделать ему такой же памятник, как у Ани.

— Когда его убили, я сильно переживала. Очень все похоже: и след чеченский, и реакция властей такая же, что они как будто бы при жизни были малозаметны и их гибель нанесла урон имиджу России больший, чем то, что они делали… Про Аню сказали, что ее смерть навредила власти больше, чем ее публикации. Про Бориса — что его смерть вообще не несет никаких угроз власти, потому что он «является среднестатистическим гражданином»…

Такая одинаковая линия защиты по поводу убийства тех, кто не мог отмалчиваться, если видел несправедливость, нелестно высказывался о поступках властей, — она очень странная. Мне пошел 88-й год, я многие вещи сегодня переосмысливаю и многое понимаю. Я понимаю, что если человек прожил жизнь тихо, а его убили, то переживать будут только близкие и друзья. А не так, как в случае с Аней и Борисом, когда всколыхнулся весь мир… Отстреливают принципиальных, честных и смелых.

Не знаю, Аня вам говорила или нет, но нам, мне и отцу, она говорила, вернувшись из очередной командировки из Чечни, о том, что там, после правительственного заседания, подошел к ней Рамзан Кадыров. И сказал: «Если бы не такая ты знаменитая была, я бы тебя своими руками застрелил».

— Это какой был примерно год?

— 2005-й, должно быть. Он тогда еще не был президентом, был премьер- министром. Она же, когда в Москве была, ездила по утрам в Лужники заниматься спортом, а потом завтракать к нам — близко. Усаживалась вот здесь, на кухне, у окошка, рассказывала. А после того, как она уже уйдет, отец начинает по квартире бегать, хватается за голову: «Куда Аня лезет! Ну вот куда она лезет!» А я ему: «Степан, что ты мне теперь говоришь, ей надо говорить!» Сама при этом знаю — бессмысленно. И он говорил, и я — ответ один: «Вы мне не запретите! Я уже настолько взрослая, что имею своих взрослых детей… И кто, если не я?» У нас же этот вот дом мидовский, соседи-друзья — бывшие послы, которые теперь на пенсии. Звонили после каждой статьи Степану: «Аню, — говорят, — надо придержать». И мы ей: «Аня, уже вот и дядя Сева, и Николай Иванович, люди, которые большой жизненный опыт имеют, которые всю войну прошли, даже они предостерегают!»

— Но «…крылья — свобода, только когда раскрыты в полете, за спиной они — тяжесть», — это слова Аниной любимой Марины Цветаевой. Она бы такой тяжести не выдержала.

— Да… Книги Цветаевой в СССР найти было нельзя, а мы привезли из Америки. И она все время читала, и дипломную свою работу на журфаке МГУ ей посвятила. У Ани было многое из того, чего не было у ее сверстников. И одежду модную, красивую привозили. Только она не хотела ничего такого надевать: «…У ребят такого нет, что ж я буду выделяться одеждой?» Вот внучка ее не отказалась бы, как приедут сюда меня навестить, она так и вертится перед зеркалом.

— Внучка Ани — она же тоже Аня Политковская, да?

— Да, ей теперь уже восемь лет. Внешне — никак не похожа, но иногда так повернется как-то, промелькнет что-то такое, и я дочь свою в ней вижу. Которая знала, что она должна родиться, ждала ее очень, но так и не увидела. Маленькая Анечка играет на пианино, а ее мама, Вера, делает что-то на кухне и оттуда ей кричит: «Аня, ты сейчас фальшивишь!» И время как будто поворачивается для меня: точно так же ей когда-то, с этой же кухни, ее мама Аня кричала: «Вера, фальшивишь!»

— А ее мама, Аня, когда была маленькой, тоже на этом пианино училась играть?

— Да, вот на этом, его когда-то соседи наши по подъезду привезли себе из Германии. А мы как раз вернулись из Америки с маленькими дочками. Ну и выяснилось, что соседи хотят пианино продавать, мы со Степаном, не раздумывая, сразу купили девочкам — просто подняли в нашу квартиру. Учились обе в музыкальной школе. А потом и Анины дети учились, теперь вот альт Илюши и скрипка Веры лежат у меня под кроватью. А на пианино — фотографии Степана и Ани.

— Да, я помню, вы рассказывали, что каждое утро с ними здороваетесь.

— Так и здороваюсь, каждое утро. И на ночь говорю: «Спокойной ночи!» Отец ушел на девять дней раньше Анютки. Его смерть я еще хоть как-то пережить могу, хоть и очень тяжело. А ее — нет. Не верю до сих пор. И снится она мне часто, только не взрослой, а совсем еще маленькой. Даже не школьницей еще…

Вот когда ложилась я на операцию в больницу, все были живы. А вышла — их нет… Старшая дочь, Лена, забрала меня к себе в Лондон, уход за мной был серьезный, уколы, таблетки. Вернулась в Москву почти через год. А потом, в январе 2011 года, пришлось мне делать тройное шунтирование. И снова Лена была рядом, отвезла меня в Германию. Врач на первом осмотре говорит: «Это же какие сильные стрессы надо было пережить!»

Лена говорит: «Да еще какие!»

Вот я, когда Бориса Немцова убили, подумала о его маме. Мы же с ней оказались в одинаковом положении. Я хочу ей сказать: «Для нас с вами нет утешения. Время не лечит. Терпения вам и здоровья… Разделить это горе нельзя… Никто не сможет! Эту боль никогда не излить, не унять».

— Раиса Александровна, папа Ани посвятил свою жизнь дипломатии. В кого она такая — нетерпимая к любой несправедливости, ко лжи? Может быть, в вас?

— Нет, она как раз-таки в отца. Это его характер, его бесстрашие. Он же из-за этого своего характера получил очень серьезное понижение в должности. Приехал Хрущев в Нью-Йорк и попросили его выступить в посольстве. Степан тоже поехал на эту встречу. И разрешили вопросы задавать. Ну, наверное, там люди знали, про что можно первое лицо СССР спрашивать, а про что нельзя. А Степан об этом не думал, он хотел поднять вопрос — и поднял. Спросил о колхозах. У него вся родня там была, он и сам оттуда. Мучились: до войны там было, можно сказать, крепостное право. Люди жили без паспортов, без денег, целый год трудодни только записывают. Только свои огороды и спасали. Вот об этом он Хрущеву и стал говорить. И о насаждении кукурузы. Так через день буквально Степана в Москву срочно вызвали. Там сказали, что Хрущев с гневом об этом в ЦК рассказал. Так мужа и понизили, из центрального МИДа перевели в республиканский. Он был очень честным и взрывным, был добрым, отходчивым. Аня в него. Он же, с одной стороны, переживал за нее, а с другой — гордился. Вырезал из газет все ее статьи. Теперь в нашем доме многие «Новую газету» выписывают. Говорят мне, что Аня была пророком, все, о чем она предупреждала, сбывается…

Отец это всегда понимал: то, что дочь пишет правду, за которую могут убить.

Фото автора