Октябрь‑2014. Сначала все было ничего, а потом его начали скручивать судороги, комкать руки-ноги, завязывать спину узлом, корежить лицо. Наверное, это было больно, потому что он громко стонал, охал и пытался вдавить ладони в грудную клетку слева. Не подготовленная к зрелищу, я набирала «ноль три» и срывающимся голосом говорила, что он умирает, пожалуйста, ну пожалуйста. «Скорая» приехала по-настоящему быстро; суровая усатая врач рявкнула мне: «Быстро тащи, чего пил, тару!» Я бросилась в разные стороны и выудила из куртки пустой флакон «асептолина», раствора для наружного применения, применяемого исключительно внутрь. Веселенькая бело-зеленая наклейка, крепость 90%, цена двадцать рублей.

«Вот, — я тянула к врачу руку, чтобы донести информацию оперативнее. — Вот, вот!»

«Ясно, понесем сейчас, — скомандовала врач, — зови мужиков кого, если есть. Носить некому».

«Он не умрет?» — спросила я.

«Не сегодня», — не обманула врач.

Он ничего этого не будет помнить.

Сентябрь‑2015. Саша лежит на крыльце магазина «Рыбачьте с нами», нижняя половина туловища на асфальте, верхняя, та, что с головой, на ступеньке. Лицо Саши сплошь покрыто белесой чешуей. То ли это слезает кожа, то ли Саша долго не умывался. Саша не старый. Ему сорок лет, и он мертвецки пьян.

Да, он живой, говорит Саша, не открывая глаз и не меняя положения тела. Да, он знает, где он. Нет, он не помнит, где он живет. Да, у него есть телефон. Все так же, раскинувшись на крыльце, он тыкается рукой в карман, промахивается, раз, другой, третий. Наконец, попадает, роется. Из кармана падает склянка темного стекла, фанфурик, наполовину пустой. Падает, разбивается об асфальт, красноватая жидкость течет, маслянисто поблескивая.

Звон стекла беспокоит Сашу, он приоткрывает глаза и пытается приподняться, но голова тяжелая, такая тяжелая. Внезапно он резко все же садится, скрючивается, зажимая впалый живот между грудью и коленями. Ааай, как больно, плачет Саша, как больно, мамочки, как болит, болит, болиииит.

Через минуту распускает себя из узла, смотрит вокруг, перекатывается тощим колобком вниз, подползает на четвереньках к стене и поднимается на ноги, опираясь на нее разодранными в кровь руками.

Сашины ноги трясутся, будто бы он танцует какой-то не известный еще человечеству танец. Вот этот подъезд, видишь? Где кирпичи лежат. Квартира 37.

Вот Сашина мать, пожилая, невысокая, седые волосы подстрижены коротко. На ней халат и передник с большим карманом, из передника свешивается кончик сантиметровой ленты, на отворотах халата приколоты булавки — что-то шьет. «А ведь еще два месяца назад нормально работал, вахтами ездил, он сварщик хороший», — говорит она. Сашина мама смотрит на сына, опять уснувшего на подступах к дому. Лезет к Саше в карман, достает еще один фанфурик, полный. Швыряет в мусорный бак. Тяжело молчит. Сказать, в общем, нечего.

Мужчина неизвестного имени лежит на газоне. Он грузный, распластался, примял траву. Вокруг листья, потому что осень. Некоторые упали непосредственно на мужчину, прикрыв часть лица.

Да, он жив, чего надо? Надо чего, он спрашивает. Нормально все. Димыч сейчас придет, и все станет еще лучше. Мужчина, нащупав рукой ствол большого дерева, пытается сесть. Получается плохо — он расползается, растекается дрожжевым тестом, снова рушится на землю, успевая, однако, откуда-то из недр одежд достать флакон «настойки дуба» и сделать глоток.

Мужчина икает. Не может остановиться. На бледных, без всякого цвета губах желтоватые пузыри — надуваются и без звука лопаются.

Юра спит под лавкой. Центральная улица города. Еще утро, и солнце красит. Прекрасная осень, нежнейший сентябрь. Мимо гуляют красивые девушки, тонкие талии затянуты лаковыми поясами, тонкие каблуки гвоздят тротуарную плитку. Девушки испуганно смотрят на Юру под лавкой.

Ааа, не трогайте. Не трогай, не видишь, я голову разбил. Юра не разбил голову. Разбил, разбил, у меня кровь идет из глаз. Глаза все в крови. Кровь идет из носа. Юра говорит медленно, каждое слово тянет, висит на гласных.

Из модного магазина выходят курнуть два продавца-консультанта. Негодуют, завидев Юру: вот такие купят охапку фанфуриков, сразу выпьют, а потом валяются здесь в собственной блевотине. Надо, наверное, опять звонить в полицию, хоть они уже и неохотно приезжают.

Юра где-то изыскивает телефон, просит позвонить маме. Мама всегда значится как мама, не ошибешься. Юрина мама находится, отвечает сразу, высокий голос. Где? На Ленинградской? Он цел? Почему на Ленинградской-то, господи, что же его туда занесло? Она приедет, но потребуется время — сейчас пробки.

Юра с трудами взбирается на лавку, ложится на бок и спит. Сейчас, когда тень от лавки не закрывает его лица, видно, что Юра молод, очень молод. На тесной футболке портреты неразличимых сейчас рок-музыкантов. На шее — шнурок с крестом.

Дай воды, дайте воды. Горло прямо дерет, сердце прямо стучит. Дай воды, пожалуйста. Спасибо.

На перекрестке останавливается Land Cruiser стального цвета, оттуда выбирается элегантная мама Юры. С водительского места встает молодой человек в бейсболке козырьком назад. Мама Юры быстро-быстро идет, переставляет ноги в узких брюках и сапогах-казаках, водитель подчеркнуто независимо стоит у автомобиля. Не собирается он участвовать в этом балагане. Потом все-таки открывает заднюю дверь, устилает сиденье толстым полиэтиленом, и пол тоже.

Мама Юры скороговоркой сообщает, что вообще-то Юра учится на врача, учился точнее, потому что с третьего курса его отчислили и с работы уволили в начале лета. Юра изворачивается в автомобиле, наклоняет голову, и его бурно рвет на треснутый асфальт.

И отец его умер от водки, говорит мама Юры, это раньше так говорили: от водки, а сейчас хоть бы водку пил, так подсел на эту гадость, это же чистая отрава, чтоб ее, от нее теряешь мозг. Мама Юры кивает на зелененький табачный киоск, произносит «фанфурики» и плачет.

Ноябрь‑2014. «Ты вообще, да? Ты сумасшедший? Ты, наверное, дебил? — я орала так громко, как только могла, а я могу очень громко. — Ты две недели как из токсикологии, тебя с того света, считай, вытащили! А ты опять? Опять эту гадость?»

На полу валялась склянка «тоник красного перца», каталась, перекатывалась, глумливо показывая то один бок, то другой. То вогнутое дно.

«Вот так ты со мной? Ну так получай же», — я схватила «перца», чуть не зубами свернула алюминиевую крышку и в совершенной ярости выхлебала содержимое. Секунду спустя я дышала ртом, пытаясь погасить в горле пожар. Пять минут спустя я стала рабочий и колхозница, русский ученый Павлов и его собаки, затоваренная бочкотара, главпочтамт до востребования, разбитая чашка, лягушка в сметане, лед под ногами, ангина, бронхит, острый панкреатит, сломанный нос, потерянная голова, плач по волосам. А еще через пять минут меня сильно тошнило, и унитаз приветливо холодил щеки и лоб.

«Смотри, это яд, — плакала я, утирая лицо клочком туалетной бумаги, — смотри, это же настоящий яд, не пей ты этого, ну не пей, не пей. Не пей».

Август‑2015. Он умер.

Сентябрь‑2015. Саша опять лежит на крыльце магазина «Рыбачьте с нами». Саша, ну ты чего, прямо повадился. Скоро зима, в сугробе замерз­нуть хочешь? Домой пошли, смотри, у тебя рубашка порвалась, на боку ссадина. Саша машет рукой из положения лежа, рядом с его правым ухом покоится фанфурик. Что у нас сегодня — красный перец?