Юрий Афанасьев активно участвовал в тех переменах, что начались в нашей стране четверть века назад, и заработал звание «прораба перестройки». Его речь с трибуны Съезда народных депутатов об агрессивно-послушном большинстве, которое губит лучшее и лучших ради того, чтобы угодить начальству, стала одним из символов диссидентства. Академик скоро ушел из политики — на место академиков туда приходили более практичные и прагматичные люди. А Юрий Афанасьев посвятил дальнейшие годы своему детищу — Российскому государственному гуманитарному университету. Ученый умер во сне, после долгой болезни, ему было 82 года. О Юрии Афанасьеве рассказывает его друг и соратник по Межрегиональной депутатской группе на Съезде народных депутатов СССР, академик РАН Юрий Рыжов:
— В 1989 году мы с Юрием Афанасьевым были выбраны на съезд народных депутатов, и там мы познакомились. До этого я знал, что он ректор Московского государственного историко-архивного института, сам я был ректором Московского авиационного института, и сообщество ректоров нас как-то объединяло, но тут мы познакомились вплотную. Перед началом съезда я предложил Лукьянову предоставить помещение, чтобы собралась так называемая московская группа депутатов, которая казалась нам наиболее демократически настроенной. И мы обнаружили, что на это собрание пришли люди не только из Москвы, но и из других регионов, поэтому потом это стало основой Межрегиональной депутатской группы. И было решено, что от группы с какими-то программными речами должны выступить Гавриил Попов и Юрий Афанасьев.
Вот тогда возникла эта почти каноническая фраза об агрессивно-послушном большинстве, которое «захлопывало» Сахарова, освистывало Афанасьева, кричало «Долой!» Попову. При всех перипетиях нашей истории в последние 25 лет эта категория людей преобладает и сегодня: мы не преодолели сопротивление этого агрессивно-послушного большинства, что привело страну в полный социально-политический и экономический тупик. Мы на грани тяжелых событий. Юрий Николаевич звонил мне буквально 10 дней назад, мы обсуждали с ним эту печальную ситуацию и пришли к выводу, что не будет ничего хорошего при сегодняшней власти, при содружестве лжи, коррупции и криминала, которые объединились с силовыми структурами, — я имею в виду чекистов, которые захватили административные посты по всей стране. Но поскольку они умеют только карать и преследовать, а строить экономику и производство они не способны, мы в тупике.
Этот кризис связан с тем, что власть опирается именно на эту категорию агрессивно-послушного большинства, которая никуда не исчезла, а возродилась в еще худшем варианте. Я не могу сказать, что общество сейчас существует. Все атомизировано: у людей исчезла социальная перспектива, социальная лестница. Только при наличии связей и денег можно куда-то продвинуться, а большинство людей не имеют ни того, ни другого, и я вижу, как происходит дикое озлобление людей, нарастает бытовая агрессия.
После 1993 года Юрий Афанасьев старался не участвовать ни в каких политических объединениях. Видимо, он разочаровался в том, что начиналось в перестройку, а уже в 1993 году ему стало ясно, что дело плохо. Пришли неплохие люди, экономисты, гайдаровская команда. Но они думали, что, если сделать экономику свободной, она автоматически обеспечит защиту прав и свобод граждан. А надо было параллельно создавать систему защиты этих прав и свобод. Какое влияние мы могли оказать на то, что происходило в стране? Моего авторитета было достаточно, чтобы Ельцин четырежды предложил мне пост премьер-министра, но я не сумел бы управлять умными, хитрыми, а иногда и бесчестными чиновниками.
Юрий Афанасьев был болельщиком за судьбу своей страны. Мы обсуждали то, что происходит с его наукой — историей. Все государства мира эксплуатируют мифы, а не истинную историю, особенно наше государство, — чтобы оправдать то, в какой тупик оно завело страну. Власть пытается выстроить себе поддержку в истории страны, а ее нужно искать в попытках строить хорошее будущее. Все публикации Юрия Афанасьева в последние годы были направлены против фальсификации и мифологизации российской истории.
Когда он приезжал ко мне во Францию и выступал перед французской публикой, он был и историком, и политиком. Его принимали отлично. Ко мне как к послу приходили и французы, и эмигранты всех поколений, многие собирались у меня в посольстве. Я очень быстро познакомился с мэром Парижа Жаком Шираком, который потом стал президентом Франции. Он говорил про первую чеченскую войну: «Вам надо ее поскорее заканчивать, потому что молчать я долго не смогу», — чтобы мы не срамились перед миром и чтобы ему не пришлось нас критиковать. Мы тогда были интересны Европе и миру, потому что там надеялись, что у нас в стране происходят позитивные перемены. А сейчас у России опять остались одни враги.
Юрий АФАНАСЬЕВ. Трагедия победившего большинства
Размышления об отечественной истории и ее интерпретациях
Перед вами отрывок из монументальной (для современной газеты) публикации Юрия Афанасьева, которая вышла в «Новой газете» в октябре—декабре 2007 года. Анализируя ключевой момент нашей истории — трагедию 1917 года, автор дал глубокие и нещадящие оценки прошлому российского общества, прошлому, которое за прошедшие восемь лет, к сожалению, в еще большей степени стало настоящим.
Русская Система против демократии
1917 год был, прежде всего, мощной, массовой, спонтанной протестной реакцией на невероятные тяготы жизни — как следствие войны, разрухи, продовольственного кризиса. В этом протесте была и не вполне осознанная и не всегда четко выраженная реакция на перемены, обусловленные модернизацией России конца ХIХ — начала ХХ веков: урбанизацию, распад общины, социальную дифференциацию, перенаселение в рамках передельной общины. В этой общей спонтанной протестной реакции соединились два разных кризиса: конъюнктурный — как следствие текущего момента (войны и разрухи) и системный — как момент перехода от традиционного общества к современному, от деревенского к городскому. Соединение этих двух типов кризисов придавало обстановке в целом особую конфликтность, остроту и всеобщую нетерпимость, а тотальное разрушение социальности привело к архаизации всей жизни, к превращению социума в аморфную, атомизированную массу. В военных условиях, в ходе начавшейся Гражданской войны и охватившей всю страну общинной революции произошел откат российской общественности на догосударственный, дополитический уровень развития. И как общий итог всех этих конъюнктурных и системных совмещений, обострения разных типов кризисов и противоречий — 1917 год: революция, бунт, смута, заговор, путч, переворот? Определять и доказывать, какое именно из этих слов (а можно, наверное, добавить и другие) полнее и точнее всего раскрывает существо совершившегося, — занятие, по-моему, не очень продуктивное. В зависимости от того, что особенно хочется выделить и подчеркнуть, предпочтение можно отдавать любому из них. <…>
Но поскольку мы хотим, всматриваясь в 1917 год, разглядеть начала и основания становления советского социума как такового и на основе этого понять сущность социальности современной, надо попытаться выделить и определить из всех разнообразных сущностей и перемен той поры нечто такое, что не допускало бы возможности толкования происходившего по правилу «можно так, а можно и этак». В таком случае придется рассматривать события не одного только 17-го года, а охватить более продолжительный период — примерно до начала 30-х годов, — в течение которого этот советский социум в основном сформировался. Тогда то главное и основное, что обусловило сущность советского социума, надо определить как победу в революции 1917 года и последовавшей за ней Гражданской войне большинства народа.
Слово «народ» в этом утверждении может вызвать некоторые сомнения как слишком неопределенное и, быть может, более правильно и точнее с позиций социологии было бы вместо него сказать «население». Основания для сомнения на сей счет действительно есть. Но смысл и суть самого утверждения это сомнение, на мой взгляд, не меняет, а они, эти смысл и суть, в том, что революция и Гражданская война завершились победой и утверждением власти большинства.
Другая позиция, противоположная и принципиально меняющая суть и смысл того, что произошло в 17-м году, — это утверждение, что в революции и Гражданской войне победу одержали и пришли к власти большевики. Эта позиция — самая широко распространенная и, можно сказать, на сегодня — господствующая. Ее авторство принадлежит самим большевикам, их основоположникам. То, что у них она в ритуальной форме представлена как «победа пролетариата в союзе с беднейшим крестьянством под руководством партии большевиков», сути самой позиции не меняет. В такой форме утверждается не тот, кто победил в революции, а какая она была. На марксистско-ленинском жаргоне это сакраментальное утверждение означает, что она была социалистическая. Позиции победы в 17-м году большевиков — в ходе «заговора, переворота, путча» — всегда придерживалась белоэмигрантская и западная, так называемая буржуазная историография. Но этой же позиции придерживаются большинство наиболее известных современных западных историков и многие — собственно, почти все считающие себя либералами — наши современные соотечественники.
Есть и якобы третья позиция, вроде бы уравновешивающая жесткость и крайности двух вышеназванных: большевики умело воспользовались недовольством масс, перехватили их основные лозунги и, взмыв на гребне революционного недовольства народа, оказались у власти. На самом деле это никакая не третья позиция, она всего лишь некое украшательство второй — победу, с опорой на массы, одержали и власть взяли большевики. В этом последнем случае акцентируются обманная сущность, притворство, жульничество большевиков. Народ же здесь представлен не в роли победителя, а в роли того, кем воспользовались.
<…> Кто-то <…> возможно, упрекнет меня в том, что я, настаивая на трактовке Октября как победе большинства народа, ломлюсь в открытые двери, широко распахнутые еще классической марксистско-ленинской историографией. Она ведь вроде бы тоже за народ. Да и сторонники трактовки Октября как заговора, путча могут ткнуть пальцем, например, в ночь с 24-го на 25-е в Петрограде и будут правы, возразить им будет нечего — действительно, чем не переворот.
Но важно, имея в виду предмет нашего исследования, не забывать, что речь идет о социуме, сущность и своеобразие которого обусловлены 17-м годом. А поскольку и сам 17-й год вполне определенным образом вписывается в русскую традицию, важно знать, чем он был сам по своей социальности, как он именно ею вписывается в эту традицию. Тот факт, что Октябрь был результатом победы большинства народа, конечно же, весьма важен для понимания, что он был не каким-то поверхностным явлением в русской истории и не случайным эпизодом, не политическим заговором, а событием, наполненным своим собственным, глубоким социальным содержанием, и эту его наполненность определила именно победа большинства народа. Что же касается собственно понятия «большинство народа» и того важного обстоятельства, как именно это большинство определило собой содержание революции, как именно тем самым и эта революция сама, в свою очередь, вписывается в русскую традицию, — это и есть вопрос о началах нашей советской и современной социальности.
В связи с этим надо предварительно заметить, что социум той или иной страны в целом — это <…> устойчивое соотношение власти и населения в целом на продолжительном отрезке истории.
Применительно к России довольно широкую известность приобрела трактовка русской политической системы историками Юрием Пивоваровым и Андреем Фурсовым, согласно которой мы живем, пользуясь их неологизмом, в Русской Системе. Это такая система управления населением и территорией, где власть — единственный (т.е. «моно») субъект. И по отношению к ней все остальное в России — только объекты, в том числе и люди, абсолютное их большинство. В отличие от демократии или от культуры модернизма, <…> Русская Система, или культура традиционализма, — это построение объектов перед моносубъектом, она осмысленно блокирует любую независимость человека от власти: экономическую ли, социальную, интеллектуальную.
В подтверждение обоснованности концепции Русской Системы и справедливости ради надо сказать, что центральная ее идея — мысль о субъект-объектности власти и населения (власти и общества, государства и народа). В отечественном и зарубежном обществоведении эта идея представлена уже давно и фигурирует иногда даже в тех же терминах, иногда формулируется иначе. В разных вариациях она известна едва ли не столь же давно, как существует и сама эта проблема. У классика: «Народ безмолвствует», — она прочитывается вполне определенно. <…>
А что никак не укладывается в сознании, с чем нормальному рассудку никак не хочется согласиться, так это с изрядной дозой фатализма, заложенной в такой идее. Вроде бы от фактов никуда не денешься, и хотя они и упорствуют на своем: «Так было всегда и так есть сегодня», — все равно какое-то чувство протестует, отвергает обреченность русского народа. Неужели наша судьба в том, чтобы навеки оставаться под этой деспотической властью-субъектом в роли ее объекта?
«Тот» и «не тот» народ
Какую-то надежду могло бы вселять осознание того, что и сама Русская Система не является некоей неизменной данностью. Как и то, что она есть, так же хорошо известно и то, что она постоянно изменяется.
По мнению и самих Пивоварова и Фурсова, Русская Система в ее самодержавной форме в 1917 году умерла, и на ее месте возникло то, что они назвали «властепопуляцией». «Это — когда у власти оказывается именно популяция, когда «кухарка управляет государством», когда торжествует принцип «мы», т.е. принцип насилия всех над каждым. Но в начале 1990-х и «властепопуляции» приходит конец. Русская Система снова трансформируется».
К вопросу о том, как она умирала в 1917 году, как и во что конкретно трансформировалась эта система в начале 90-х, мы еще вернемся специально. А в данном случае предварительно надо заметить, что если она даже у авторов этого понятия может «умирать» и «трансформироваться», то и этому еще рано радоваться. Она, оказывается, может умирать, чтобы потом снова возрождаться и трансформироваться, но в еще более жесткую и неприступную систему.
К чему сегодня привело сохранение ножниц между властью и населением в продолжающейся Русской Системе, убедительно показали проведенные специально по этой теме социологические исследования Татьяны Кутковец и Игоря Клямкина «Самоидентификация россиян в начале XXI века», итоги которых они опубликовали в статье «Нормальные люди в ненормальной стране» («Московские новости», 2002, № 25).
Исследования эти показывают, что если модернистская культура не сложилась, если люди в массе своей до нее не доросли, то общество может управляться только «русской системой» или чем-то на нее похожим. А если доросли, то «русская система» становится анахронизмом и тормозом дальнейшего развития.
В современной России имеет место второй случай. В частности, «модернисты» составляют сегодня в стране 70% населения, между тем как «традиционалистов» (сторонников «русской системы») не набирается и трети. Однако реальная политика и идеологическая риторика властей и политических партий чаще всего выглядят так, будто все обстоит с точностью до наоборот. Они пытаются и сегодня управлять людьми в духе и стиле многовековых традиций Русской Системы. В этом, по мнению авторов исследования, и надо искать глубинный источник нарастающих в обществе апатии и отчужденности. Не в том дело, что народ «не тот», а в том, что народ этот чувствует и все больше понимает: опять что-то «не то» осуществляется помимо его воли и желания.
Один из наиболее важных выводов исследователей в том, что «сегодня вне государства или в скрытом конфликте с ним оказался прежде всего не архаичный, а «модернистский» человек, культура которого впервые в отечественной истории стала доминирующей, охватывающей большинство населения. Он — не «антигосударственник». Он — сторонник другого государства, основанного на иных, чем «русская система», принципах. Можно сказать, что он — сторонник модернистского проекта, предполагающего выстраивание, несомненно, сильного государства, но — по лекалам современной правовой, а не традиционалистской культуры. Ему нужно сильное государство, подобное тем, что имеют место в развитых странах, и он отторгает и будет отторгать модель сильного государства типа современного Китая или Чили недавнего прошлого. Полученные нами данные позволяют говорить обо всем этом вполне определенно».
Если бы суть проблемы «власть и народ» сводилась сегодня всего лишь к исследованиям и публикациям о Русской Системе, то есть если бы взаимоотношения между властью и населением складывались бы цивилизованно, по-современному и не выходили за рамки академических интересов, можно было бы и воспринимать эту проблему соответственно — как сугубо академическую. Все дело, однако, в том, что наработанные стереотипы сознания по этой проблеме стали уже основой всей государственной политики современной российской власти. Какую бы составляющую политической стратегии нынешнего политического руководства ни рассматривать: «вертикаль власти», «суверенную демократию», зачистку СМИ, ресурсную экономику, государство-корпорацию, карманный парламент, басманные суды, ликвидацию НКО, партии-манекены, разгром выборной системы, удушение малого и среднего бизнеса, — в основе каждой из этих составляющих и всех их вместе в качестве политического и нравственного оправдания этой политической стратегии — отношение современной политической элиты к власти и населению в традиции Русской Системы.
