(По мотивам книги Ханны Арендт «Ответственность и суждение». Издательство Института Гайдара. Москва, 2014.)
…Ханна Арендт, родившаяся в Германии, учившаяся у Хайдеггера (одно время прельщенного фашизмом) и Ясперса (категорически его отвергшего), в 1933 году была вынуждена эмигрировать в Париж, а затем в Америку. В речи в 1975 году на вручении ей премии за выдающийся вклад в европейскую культуру в Копенгагене, Арендт поблагодарила и США за «возможность стать гражданином, не платя за это ассимиляцией».
Наиболее известна работа Арендт «Эйхман в Иерусалиме», которая сложилась из репортажей из зала суда над завотделом IV-В-4 гестапо («окончательное решение еврейского вопроса»). Арендт вела репортажи для «The New Yorker» в 1961-м, и более всего как философа ее изумила «банальность зла» (подзаголовок книги, вышедшей чуть позже), которым педантично (только логистика концлагерей и транспортных потоков) заведовал подполковник Адольф Эйхман — вовсе не какой-то выдающийся злодей и вообще человек честолюбивый, но посредственный во всех отношениях. Эта книга вызвала ожесточенные споры, за присущий Арендт жесткий сарказм (не только в отношении немцев) ее 30 лет бойкотировали в Израиле.
В сборнике «Ответственность и суждение» опубликована ее работа «Личная ответственность при диктатуре», в которой Арендт уже более хладнокровно, чем могла это сделать по горячим следам процесса в Иерусалиме, осмысливает упреки своих критиков. «Нас деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей», — пишет она не о тех, кто отвернулся от нее после книги о фашизме, а о том, что ему предшествовало в начале 30-х и что за ним последовало после 1945-го в Германии, то есть о феномене «подстраивания». Миллионы лютеран, впитавших христианские заповеди вроде бы с молоком матери, с поразительной легкостью отказались от них и так или иначе допустили заповедь «Убей». Но с той же легкостью через какой-то десяток лет они не только вернулись в прежнее состояние, но заговорили о чувстве «коллективной вины» за преступления, которых именно они и не совершали — хотя им и не препятствовали. (А если виноваты все, — говорит Арендт, — это значит, что не виновен никто, — по-русски: круговая порука).
Нельзя упрощенно рассматривать нацистский режим как «банду преступников», — предостерегает Арендт. — Это не анархия, а «новый порядок»: дозволено отнюдь не все, не всем и не по отношению ко всем — именно в таком виде он и принимается в качестве системы и нового «завета». В равной мере неправильно списывать его и на низменные инстинкты толпы, «снизу» подпирает только то, что дозволено сверху, и так (при непротивлении многих) шаг за шагом: движение взаимно, как в танго. Это система, и «люди системы» способны поменять одну на другую почти незаметно, как зимнюю обувь на летнюю, и наоборот.
Всякий, кто не отказался идентифицировать себя с тем или иным государством или системой, — разделяет политическую ответственность за их преступления. Так, любой, кто работает в судебной системе, не избежит политической ответственности за выносимые ею приговоры, но вина — это уже за то, что ты сделал лично. Впрочем, тоталитарное государство (тем более в фазе диктатуры) требует соучастия в своих преступлениях — хотя бы в минимальной форме непризнания их таковыми.
Аргумент тех, кто оправдывает себя невозможностью сделать хоть что-то снаружи, а не изнутри «системы», Арендт парирует афоризмом точным и безжалостным: «Те, кто выбирает меньшее из зол, очень быстро забывают, что они выбрали зло».
Ханна Арендт видела это все своими глазами, но и ведь мы — тоже. Далеко не в таком жестоком варианте (если не возвращаться к России первой половины XX века), но мы видели и видим, с какой легкостью партбилет обменивался на крестик, членство в «Яблоке» на должность в «Единой России», и понимаем, что так же непринужденно этот обмен может совершиться и в обратном направлении. Большевизм и фашизм по крайней мере отвергали христианство, еще помня, что Христос говорил о любви и милосердии. Сегодня и эта память утрачена: оказывается, в эпоху постмодерна два ботинка от столь разных пар тоже можно обуть и чувствовать себя превосходно.
С точки зрения большинства, на постамент против «Детского мира» сегодня можно вернуть и памятник Дзержинскому, убившему (через последователей) миллионы соотечественников. А можно поставить князя Владимира, тоже погубившего немало душ, но не в этом его значении, а в качестве крестителя Руси. Эти две возможности, в общем, равнозначны: да хоть обоих рядом. И это не притворство, так притворяться не выйдет, мозг разнесет пополам. Это вера, по крайней мере в смысле «credo quia absurdum». Но она крепка лишь до тех пор, пока ее не сменит более комфортная.
Эта «смена морали», словно обуви по сезону, заставляет Ханну Арендт вернуться к латинскому корню «mores», то есть «нравы», в значении скорее даже «манеры». Не так трудно усвоить новые манеры, если ты боишься быть отторгнутым обществом, с которым хочешь (или даже вынужден) себя идентифицировать. Поразительно, что с наибольшей легкостью эту операцию «переобувания» совершают как раз те, кто больше и чаще всех говорит о морали и, по-видимому, искренне верит сказанному.
И только люди, которые на фоне этих яростных моральных обличителей кажутся безответственными, не укорененными и легкомысленными, избегают соблазна так или иначе интегрироваться в «новый порядок» и не «расплачиваются ассимиляцией за гражданство» в нем. Именно они оказываются наиболее лично ответственными перед человечеством и перед Богом, в которого могут верить или нет.
О любезной нашей «православной» мифологии «государственности». «Проблема учреждения государства разрешима… даже для народа дьяволов», — цитирует Арендт Канта и пишет далее: «Я и есть законодатель; грех или преступление определяется теперь (в условиях разрушения морали. — Л.Н.) не как неповиновение закону кого-то другого, а, наоборот, как отказ выполнять свою роль законодателя».
Эту способность, которая не имеет прямой корреляции с социальным положением или IQ, Арендт и называет «способностью к суждению». Не в смысле заповеди «Не судите, да не судимы будете», а в смысле полагания оснований для собственного действия или бездействий (в том числе неприятия, невступления и т.д.) в условиях кризиса традиционной морали, когда она деградирует к «mores», манерам или, по-нашему, «понятиям». (Про право нечего и говорить: оно давно на ней не зиждется и превращено в «инструмент».) И лишь способность к собственному суждению может (по Арендт) тогда спасти от человека его человеческое.
С точки зрения суда, истории и журналистики, недействителен аргумент о том, что выносить суждение (в случае с Арендт — о нацистской бюрократии) может лишь тот, «кто сам через это прошел». Напротив, это становится привилегией невовлеченных.
Способных к суждению всегда меньшинство, говорит Арендт, и не только она. Сколько людей, имеющих «способность к суждению», в сегодняшнем российском социуме (чтобы не сказать — «обществе»)? Судя по опросам социологов, около 15%.
