Среди причин высокой оценки, почитания, верности и любви, нередко пламенной, к советской власти у немалой части населения, не обойдена ли рассмотрением одна, весьма существенная? Пусть охватывающая не самую многочисленную часть приверженцев, зато глубинная и там, в глубине души, настолько важная, настолько, решимся сказать, драгоценная для индивидуума, настолько поэтому сокровенная, что он никогда ее даже не формулировал. Табу.
Потому что суть, ядро ее — возможность войти в группу сверхчеловеков. Такие вещи не принято называть своим именем. Это не принадлежность к большинству — реальному, декларируемому, пропагандируемому. Группа сверхчеловеков не имеет определенных границ. Способы попасть в нее были известны, но непременного попадания не гарантировали. Попадание не обеспечивало продолжительности, сию минуту ты был сверхчеловеком, в следующую — последним ничтожеством, беспричинно списанным в небытие, ничем. Больше того, членство в этой группе таило в себе особую, дополнительную опасность: оно подталкивало к такой участи.
Те, о ком я веду речь, какой-нибудь Ежов, зауряднейшее существо, получал право на убийство кого угодно — вот что делало его сверхчеловеком! Однако нельзя назвать ее группой власти, не следует смешивать их. Власть на всех уровнях управления могла состоять из людей, распоряжавшихся жизнью и смертью, имуществом и судьбой других, и в этом смысле именоваться сверхчеловеками. Но вот именно что никто, кроме Сталина, таковым не был, а, наоборот, был постоянно готов к катастрофе, ждал ее и сплошь и рядом дожидался. Сверхчеловеки же, эти фавориты минуты, в определенном смысле были предтечами возникшего впоследствии киночуда агента 007 Джеймса Бонда. Потом такой супермен проваливался в пучину и исчезал. Аннигилировался той же энергией, которая его сотворила. Хотелось бы сделать оговорку: бывали исключения. Но нет, относительные долгожители: Блюмкин, Берия, Абакумов, да таких на тысячи счет, все равно кончали так же; просто в изменившихся обстоятельствах.
Убийца — не случайный, а раскрепощенный, которому прикончить человека, как комара прихлопнуть, — ощущает и понимает себя созданием, высшим, чем прочие. Они заведомо его жертвы, беспомощные, немые, поверженные, рабы для поруганий, биомасса, низший сорт. Даже то, что он сам постоянно находится под угрозой мгновенного переброса в их разряд, помечало его знаком наглядной выделенности, записанности в категорию из ряда вон выходящих. Теперь вообразите: вы — зощенковский герой, нечто вроде насекомого, к которому обращаются «гражданин», «гражданка». Вы бедны, бесправны, живете в коммунальной квартире, ходите в перелицованных обносках, виснете на подножке переполненного трамвая. Или всё то же, но в деревне, в избе с мышами и тараканами, с хворой женой, голодными детьми. И тут некий черт, который назначен приглядывать изнутри за вашей душой, вам начинает вкручивать: да напиши ты бумагу, что твой сосед недоволен властью. И захватывай его конфорку на общей плите, или его курицу, вышагивающую с той стороны забора. Вы пишете, захватываете. Другой раз, третий. Вас вызывают, говорят, что в вас заинтересованы, предлагают должность. Черт вашу душу раскочегаривает. В новом квартале выдают табельное оружие — пока лишь для представительства. Потом по-настоящему: учат писать протокол, стрелять в тире, сопровождать, присутствовать.
Кем вы были — и кем стали! Какая жена, какие дети, конфорки, куры? У вас множество дел, сверхурочная работа, ночные дежурства. Десятки имен, сотни. Стертые лица, руки, вскидывающиеся инстинктивно для защиты. Может быть, какие-то нравственные неудобства? Да нет, начальство претензий не имеет, подследственные тем более. Не говоря уж, что столько их, смурных, одних другими заслоняется, что смешались, никого лично не вспомнить. Если вы когда и погорячились, порядок не соблюли, склонило вас в несправедливость, так с другими, бывало, и смягчились, обошлись по-человечески. Как объясняет персонаж Салтыкова-Щедрина: «Они [старушки], сердешные, встали на коленки да только крестятся: умирать-то, вишь, больно не хочется… Ну, это точно, что мы им богу помолиться дали, да опосля и прикончили… даже не пикнули-с!» Персонаж уголовный — а наш какой?
Как известно, нарушающий одну заповедь считается нарушившим все. Но для обыденного сознания разница между ними очевидна: непочтительность к родителям выглядит меньшим грехом, чем прелюбодеяние; воровство — чем убийство. Еще один персонаж тех же салтыковских очерков, убивший в состоянии аффекта возлюбленную, мается: «Другой сызмальства вор, всю жизнь по чужим карманам лазил, а и тот норовит в глаза тебе наплевать: я, дескать, только вор, а ты убийца!» Потому и встречно: убийца, совершающий злодеяние крайнее, в этой системе отношений сознает свое превосходство над «только вором». Убийца — генерал преступлений, преступлений против закона, записанного не только на страницах уголовного кодекса, а и на стенках человеческого сердца, тогда как вор — ну капитан, не больше.
Так — было. В дни Щедрина, и столетия до него, и какое-то время после. Сейчас расстановка репутаций изменилась. Благодаря современной журналистской манере репортажей и обзоров; благодаря ежедневно возобновляемым телесериалам; благодаря мерам полицейской борьбы с преступностью — нынешний убийца-киллер предстает фигурой почти респектабельной. Другие, менее высоких рангов, непрофессионалы, самодеятельные, бытовики, естественно, оцениваются по шкале, от него как точки отсчета понижающейся. А тем временем и вор уже не тот. Карманник, домушник, всевозможные грабители уличные, дорожные, карточные, кидалы, мошенники — сегодня более или менее экзотика. Воры — коррупционеры. Таковыми их признают и официально, и обывательски. Начальники разных видов — воры непризнанные, но и их допущено подозревать. Те и другие — вот преступники первого разбора. Так что нынче та острожная сценка у Щедрина могла бы звучать: «Я только убийца, киллер, а ты коррупционер, вор!» Юберменш и унтерменш поменялись позициями. Остальное всё на месте.
