Сам поиск жилья прокопьевского художника и самостоятельного философа Селиванова свидетельствовал, что человек он штучный. Обитал Иван Егорович, по собственному его письму, в упомянутом городе, в поселке Урицкого под номером дома, скажем, тридцать шесть. Следовательно, располагаться он обязан сразу за тридцать пятым номером, поскольку все дома там стоят по одной стороне дороги. Однако ж дома на отведенном ему простым порядком чисел месте не было. За тридцать пятым немедленно шел тридцать седьмой, тридцать восьмой и так далее…

Изба Ивана Егоровича Селиванова стояла вовсе вне рядка, а именно в стороне, в лощинке, и представляла она собой серый ветхий сруб, обнесенный высоким довольно забором, составленным как бы из муравейного мусора, только в человеческом видении масштаба.

Сам хозяин сидел в дому и на стук не отпирал, поскольку обдумывал очередное художественное произведение живописи или оберегал осторожную, пугливую мысль, шарахающуюся вон из головы при постороннем шуме.

Когда-то Иван Егорович стал известен своими картинами в Москве и некоторых других столицах. Специалисты называли его искусство примитивизмом, а чтобы это слово не обижало старика, ссылались на уважаемые в мире имена, прославившие это течение живописи, а именно Нико Пиросманишвили (фамилию которого Селиванов хоть и не враз, а выучил) и Анри Руссо — этот из Франции.

В борьбе за жизнь и в наблюдениях за жизнью текли дни Ивана Егоровича, и он, разведя чернильный порошок по надобности (чтобы избыточные чернила не замерзали в доме зимой), записывал вставочкой сии наблюдения и философское их осмысление, упоминая о себе, как правило, в третьем лице. И рисовал, когда не холодно.

Из Москвы ему писали задания, рожденные образованными людьми, направляющими народных мастеров, и Иван Егорович доверчиво их выполнял, рисуя из газет передовиков производства. А после, в свободное от отчетного творчества время, садился творить безотчетно, и выходило лучше. Животных любил рисовать Иван Егорович и домашних птиц.

Хозяин и дом его, чистотой напоминавшие железнодорожную шпалу, жили бедно и холодно. Увидев две банки тушенки, которые я достал для трапезы, Селиванов с некоторой благодарственной укоризной заметил:

— О, да вы решили по-богатому! — И со своей стороны выгреб пару горстей черной от грязи картошки, каковую высыпал в лохань с подернувшейся льдом водой и потыркал ее палкой для достижения приемлемой чистоты.

Пока картошка варилась, художник демонстрировал мне картины малого размера, изображавшие анфас петуха (вы видели петуха анфас?), и даже сама модель была доставлена для доказания «высокого понимания художественности природы». В конце вечера, попивая из кружек чай, имел с Иваном Егоровичем философскую беседу на темы вечные…

— А что, по-вашему, есть любовь? — спросил я, когда мы дошли до этой материи.

— Любовь, говорите? — он хитро посмотрел из-под седой челки. — Любовь, как сказать, есть нравственное притяжение одного тела к другому. Правильно я говорю?

— А смерть?

— Смерть? Бестелесное продолжение мыслей и дел человека в ощущениях телесных жизней…

Полагаю, Иван Егорович продолжается в наших телесных ощущениях.