Из двух ранних впечатлений у меня на всю жизнь составился образ деревни. Первое: мне три года, родители сняли пол-избы в Псковской области. Подробности прорезаются ничтожные: молоко, цветочки, солнышко. Отъезд домой, в Ленинград: толпа на не очень крутой насыпи станции Дедовичи. Пронзительно свистит приближающийся поезд, облако страха, энергичное сумбурное паническое движение. Вдруг все сыплются по склону вниз, мама, я, другие мамы, все дети. Крик, порезы, грязь на руках, на щеках. Карабканье по вагонным ступенькам на немыслимую высоту.

Второе: мне 14. На дом задано выучить стихотворение Пушкина «Деревня». Литературу преподает директор школы, фронтовик, большевик, справедливый, безжалостный. Неинтеллигентный: не может прочесть в «Онегине» ком-иль-фо. А я могу, и он это знает. Однако не мстит, просто мы с ним, что называется, в контрах. Незлобных и даже взаимоуважительных. У родителей вечером гости: только успел прочесть «Деревню» — они. Правда, память у меня ну не фотографическая, но одного прочтения может оказаться и достаточно. Утром дирик входит в класс, взгляд орлиный, ухватывает мою неуверенность — к доске. Давай. Начинаю и понимаю, что помню, могу, прочту. И — вижу на его столе открытую на «Деревне» хрестоматию. И загипнотизированно прилипаю к странице. По партам легкое ржание. Он поворачивается, просекает, переносит книгу на другой край стола. И я, как баран, перехожу за ней. Рёгот уже громкий, сбиваюсь, текст из головы вылетает, дневник — «пара». От души, на две строчки. И никаких переспросов до конца четверти. И в четверти двойка. Четвертная же двойка по тем временам соседствовала, считай, с телесным наказанием — «насильственной лозой», как сказал великий автор «Деревни».

При желании, из обоих эпизодов можно извлечь глубинные смыслы, от практических до символических. Из Дедовичей, что будущее, если не уже тогдашнее настоящее, деревни — рухнуть. Из позора со стихотворением — что с деревней не шути, это раз, а два, что деревня — такая, и такой должна быть. «Пустынный уголок», «вдали рассыпанные хаты», сад, луг, озера, стада. Стихи навсегда заложили базовое представление о ней. Притом что наиболее интересующее сообщение «здесь девы юные цветут / для прихоти бесчувственной злодея» оставалось загадочным. Обучение, напомню, раздельное: отроки занимают фасадную половину здания школы, девы юные — заднюю. Всем ясно, что решающее слово — «для прихоти». Что это значит — темный лес. Кто злодей — ни малейших предположений. Да еще есть слух, что у Пушкина — «развратного злодея»: за какой конец ни тяни, не разматывается.

С падения на насыпи прошло три четверти века, с декламации — шесть с половиной десятилетий. Сведений о деревне у меня прибавилось немного. Несколько книг — замечу, горьких, талантливых, пронзительных — пера писателей, так и названных официально «деревенщики». К этому — три-четыре лета в деревнях средней России в разные годы. Сам факт, что при ежегодных моих и семейства сезонных выездах «на дачу», «на воздух», «на природу» лишь единичные пришлись непосредственно в деревню, указывал на ее новую роль: ни два ни полтора. Заведение вроде бы сельскохозяйственное, но как приживалка колхоза; отдыхательно-оздоровительное, да не курорт.

Что класс крестьян так или иначе прекратит существовать и тем самым деревня в России не жилец, бросалось в глаза всем, по крайней мере, три последних века, а не только мне во вторую половину ХХ. Причина — истерзывающая нужда и бесправие. Деревни с брошенными после коллективизации на произвол судьбы старухами (старики умирали быстрее) исчезали с лица земли и из ведомостей, зарастали травой и лесом. Председательница сельсовета одной такой говорила: «Наша дрейфует в сторону конголезской», — имея в виду привезенную целиком, с жителями, хижинами и пальмами на Всемирную выставку в Брюссель в 1958 году.

Выход нашелся неожиданно: не экономический — эстетический… Последние 20 лет мы живем летом в своем домишке в деревеньке N в 200 км от Москвы. Когда заселялись, две трети из 40 ее дворов занимали местные коренные жители. Остальные — городская поросль племянниц и двоюродных, приезжавших на лето с детства и грядки копать умевших. Проезд (на «Ниве») был лишь до половины улицы, дальше непролазная ольха, бурьян, осока, ямины, прихотливо вьющаяся тропа. Избы по большей части если не просевшие, то покосившиеся — в русской словесности это их постоянный эпитет. Огороды с преобладающим уклоном в картофель, сады — в зимние сорта яблок. На всех — три коровы, пять коз, свиней единицы, две собаки без сил. Кур-петухов не густо, но там-сям поквохтывают.

Сейчас коренных осталась одна. Прочие — наследники, всё более дальние, и просто купившие место, как мы. Скотины и вообще живности — ноль. Собак — одна, кокетка. Дома крепкие, есть кирпичные, есть двухэтажные, выдающихся типа замка или терема ни одного. Дорога — от лесной грунтовой и до дальнего (тупикового) края — насыпная, где шлачная, где гравийная, ухоженная, со стоками и канавами по бокам. И совсем уж сказка: возле каждого дома автомобиль неземной красоты. В прямом смысле слова: иных небес, от планеты Ю-Корея до созвездия СэШэА.

Не чары ли, испускаемые ими — усмиренными, но и в бездействии играющими мощью, лаковыми, как гарнитуры красного дерева, самобежными шале, — переделали под себя деревню в целом? Сквозь заборы еще видны огородные грядки, малинник и смородина, яблоньки и сливы, георгины и флоксы. Но на виду, на улице, между оградой и канавкой — триумф английского газона! Над ним непременное тарахтенье, ближнее и дальнее, ручных бензокосилок. Травка ежиком, на ней высажены разреженно, где в два, где в три ряда, — сосны, клены, можжевельник. Кусты, в том числе пород с трудными названиями и неместной внешности, подстрижены, как версальские куртины. От ворот к дороге тут перильца, там баллюстрадка.

Мой сосед, художник, сложил срезанную перед домом траву в два стожка: «А то совсем атрибутика деревни утрачена»… Эпиграф ко 2-й главе «Онегина» — из Горация: «O rus! — О, деревня!» Пушкин, однако, скаламбурил в переводе: «О, Русь!»