Человек, как известно, есть то, что он ест. Хавая изо дня в день продукцию наших СМИ, мы ею становимся. Чем дольше я живу, тем более внушительную победу общепитовского меню над разумом, корма над личностью наблюдаю. Нас заставляют думать о том, о чем мы по своей воле, может, и извилиной бы не шевельнули. Ну разве что по сиюминутным обстоятельствам или мечтательным соображениям. Скажем, про Украину: а не поехать ли летом на украинскую реку Псел, где райская природа, райские фрукты и райская лень? Не тянет? Тогда в Уругвай. Почему в Уругвай? Потому что тоже на «у»… Нет, занимайся Украиной, читай про нее в Сети, слушай по радио, участвуй в ТВ-шоу. Столкнешься на улице с приятелем, в троллейбусе с незнакомкой — перекинься словцом о Киеве, о Луганске. О фашизме. О Госдепе. Будь готов веско ответить, остро задать вопрос. Подготовься, постигни глубину темы, думай! Про то, о чем тебе в башку втемяшено задумываться, вдумываться, удумываться — как всем. Что именно думать: за Крым, против, в поддержку «ДНР», в пику Порошенко, свысока, по совести, с бодуна — дело второе. Главное — займи себя обдумыванием предлагаемого.

Между тем происходит множество вещей, берущих за сердце, собственных, исключительно твоих: твою квартиру обворовывают, сына приглашают на работу в Чикаго, уходит жена, умирает близкий человек. Ты думаешь, что полиция найти грабителя не поможет, что в Америке легче, чем у нас, стать наркоманом, что жен надо душить загодя, что нельзя примириться с мироустройством, в котором имеет место смерть. Не можешь не думать… А уж не полупятая ли ты колонна, что не думаешь про то, что все, а думаешь про то, что не все, а один только ты?

К примеру. С дюжину лет назад московский ученый-геофизик Александр Жуков приехал в Комарово положить розы на могилу Ахматовой и увидеть дом, в котором она провела последние годы. Литфондовский, дощатый, бедный, не больно ею чтимый (звала будкой), с единственной жилой комнаткой, остальное — коридоры, переходы, веранда, терраса: архитектура виртуоза, как обронила она однажды. Но под конец жизни ставший своим. К моменту посещения Жукова — развалюха. Теперь в нем ютились две семьи. От стенок до ступенек все было деревянное, и это все истлело, просело, растрескалось. Он нанял бригаду плотников, на его деньги они сделали капитальный ремонт. Попросил меня поехать с ним в качестве эксперта по былым временам: оценить, насколько похоже/непохоже обновленное строение на то, в котором жила Ахматова. В 1960-е молодым я провел в нем много дней — помогая ей как литературный секретарь, сотрудничая как соавтор по переводам Леопарди, просто как пользовавшийся ее доверием собеседник. Было похоже по всем статьям, кроме единственной: там не было ее.

Это не банальное предсказуемое заявление, а вынужденное признание тождества. У нее есть трехстишие в «Поэме без героя»: «Скоро мне нужна будет лира, / Но Софокла уже, не Шекспира, — / На пороге стоит судьба». То есть струны, издающие под пальцами поэта мелодию, сложившуюся не ходом вещей, а по приговору суда богов. И такой: грузной статуей античного рока, с высеченными на лице клеймами страданий, однако не мученицей и не сокрушенной семью десятилетиями нужды и всеми вообразимыми ударами и потерями, я видел ее открывающей дверь при всякой встрече. Она могла в это время улыбаться. Могла, как бы ни перечеркивали линии клейм известный нам по знаменитым портретам 10—20-х годов ее облик, напоминать себя молодую, прекрасную европеянку, звезду Серебряного века.

Жуков пригласил меня, а я Аксенова, и еще несколько человек присоединились, отметить ближайшую годовщину дня ее рождения под соснами перед восстановленной «будкой». Пришли два десятка жителей Комарова. То моросил, то припускал дождь. Я произнес ожидаемое вступительное слово. Аксенов рассказал, что видел Ахматову один раз в жизни, когда приехал со мной, горел костер, вокруг него плясали цыгане. Я слышал эту историю уже в третий раз, возражал и прежде, но впервые решил сказать, что этого не было. И услышал: «А жена Баталова?» Жена Алексея Баталова, Гитана, действительно была цыганка, действительно танцовщица и действительно навестила в тот день Ахматову, но, как все остальные, стояла неподвижно, глядя в огонь. Жуков спел под гитару две песни, поскольку, как многие геологи, был еще и бард.

Эти выезды из Москвы в Комарово в дни, приуроченные к дате ее рождения, стали повторяться из года в год, нынешний был десятым. Состав команды менялся, выделю из двух-трех десятков выступлений пронзительное Ахмадулиной; исполнение песен Кимом и Городницким; оперы Пёрселла, которую любила АА, камерным вокальным ансамблем; чтение стихов Юрским и Смеховом; аудиозаписи, выбранные Крючковым. В этих вечерних встречах под соснами не было ничего от «мероприятия», «культурной акции», музея. Ничего, кроме день-рожденного подношения Ахматовой и благодарности ей от двух сотен собиравшихся слушателей. За полвека со времени смерти она, как всякий большой поэт, приумножила число не только почитателей, но и хулителей. Грандиозностью поэтического дара и одновременно биографии она мешала умеренно одаренным или посредственным литераторам. Калифорнийский профессор-филолог из русских эмигрантов приобрел известность именно как ее обличитель. Для этого он помещал ее в пространство буржуазной, на тамошний лад интеллектуальной Америки и в нем отказывал ей в праве на боль и стойкость. Но каждый июнь в Комарове ему противостояли пунцовые кусты. «Шиповник так благоухал, / Что даже превратился в слово», — описала она это явление словами Книги Бытия. «И встретить я была готова / Моей судьбы девятый вал».

Вот про что хочется думать, и я знаю, что не мне одному. Ни разу не пришло мне в голову, что, беседуя с ней, я говорю с украинкой (Горенко по отцу). Но на фоне всего, что проповедуется в последние полтора года, идиотизм этот внезапно сверкнул в мозгу, когда депутат комаровской мэрии в своей речи упомянул, что символом Года русской литературы стали профили Пушкина, Гоголя и Ахматовой. О да, и Гоголь, подумалось тут же. Да и Пушкин — эфиоп.