Жить стало хуже, товарищи, жить стало тоскливей… Это на память пришла знаменитая фраза Сталина «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее». Ноябрь 1935-го, совещание рабочих и работниц – стахановцев. Из мировой классики, вроде «тысячелетия смотрят на вас с высоты пирамид». «А когда весело живется, работа спорится, — продолжал он песню, — отсюда высокие нормы выработки». Ну и мы вслед ему уныло приводим в соответствие нашу явь: чахнет работа, низкая выработка. То есть у кого-то, может, и горит в руках, но по статистическим отчетам не заметно чтоб. Тем более по выражению лиц.

Жизнь все больше походит на старость. Когда не хочется просыпаться, а проснувшись, не хочется вставать с постели. Когда впереди день, а занять его нечем. По сути, так оно и есть: наша эпоха началась в 1917-м, в 90-е был короткий перебой, надежды на перемену, но утонули в неразберихе. Время заизвестковалось, закостенело, превратилось в памятник себе, своей советскости, в музейный артефакт, в игровой аппарат, взрыдывающий за десятирублевую монетку «Вставай страна огромная». Без двух лет век. При нынешней скорости политических, культурных, даже цивилизационных сдвигов — неподъемная колода. Безразмерный булыжник из знаменитой скульптуры ваятеля Шадра «Оружие пролетариата». Из дней, когда по негласной договоренности слово «пролетариат» что-то значило — кровавое, абстрактное и чуть ли не изысканное.

Это не обличение, не поиски виноватых, это констатация факта. Разумеется, в том, что так случилось, есть чья-то вина, злодейство, безмозглость, но не в первую очередь. В первую очередь так устроена жизнь, по крайней мере, у нас. Она, как известно, идет полосами, нынче поголубей, завтра побордовей. Почему одна вызывает одобрение, а другая недовольство, а то и возмущение, логике поддается с трудом. Объяснения поддержки или неприятия курса, назначаемого начальством, многоразличны, в одинаковой мере вески, в одинаковой неубедительны. Я склоняюсь к тому, что наш частный выбор в большинстве случаев определяется желанием быть обманутыми или не быть обманутыми. Доводы, будто часть населения (как правило, большая) — быдло, а другая состоит на содержании Госдепа, для меня равно отталкивающи. 86% верных правительству и 14% его критиков — это из каждых семи шесть за, один против. Это состав обычной секции плацкартного вагона. Понять этого одного я могу, не напрягаясь, но и эти шесть мне не чужие. Их личная судьба предопределена: повезет — переберешься когда-нибудь в купейный, но никогда в мягкий; не повезет (что во много раз вероятней) — благодари кассира и проводника, что пустили на багажную полку. При таком раскладе разве не играет ретивое от мысли, что страна простерлась на 11 тысяч километров, что ее ядерный потенциал один из двух первых в мире, что ее хоккеисты не каждый год, но раз в три-четыре чемпионы мира, а ты этой страны гражданин.

Не толкуйте такому, что он живет хуже, чем гражданин страны не простершейся, не ядерной, не чемпионской. Как частица населяющих страну миллионов он грандиозней самого немца-разнемца, янки-разъянки. Не рассказывайте ему, что пропаганда делает из него дурака. Он может нести чушь, но головой не дурей вас. Не убеждайте, что он обманут. Он хочет быть так обманут. Редкий человек не хотел в какую-то минуту быть обманут. Возлюбленной, собственными детьми, родителями, друзьями, сослуживцами — хотел услышать, что они любят его, предпочитают его другим. Или вы считаете, что ему, скорчившемуся на багажной полке, будет лучше узнать, что он никому не нужен и ничтожен? Нет, Пушкин добрей: «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад».

Власть, нащупавшая в прямом смысле слова «методом тычка и навала», как управлять миллионами доставшихся ей частиц, разработавшая простую, несокрушимую систему рычагов воздействия и воодушевленно принятая этой массой, — советская. Воодушевленно потому, что потакнула еще одному самообману, главному — желанию если не каждой частицы, то шести из каждых семи: никто да не живет лучше другого. Но и на такую, а точнее именно на такую, власть есть объективный, неодолимый для нее общественный закон: чтобы удерживать систему в каком-никаком равновесии, ей необходимо воевать. Охотнее всего с броуновским движением частиц. Однако у войны, как у вулканической лавы, своя воля, она непредсказуема и швыряет тех, кого втянул ее поток, в зону неуправляемых стихий. Любая война – что гибридная, что ипритная.

Мне было пять, когда война с Гитлером началась, девять — когда кончилась. Возраст уже разумный, но что мальчишка понимает по-настоящему? Подголадывание, подмерзание, бедность — это не процессы, не волны, которые накрывают родителей с головой. У детей нет опыта для сравнения. Сейчас-то ясно, насколько в те дни было тяжелей, чем сегодня. Как сказал тогдашний поэт: «Проснемся, уснем ли — война, война… О чем ни подумай — война, война. Наш спутник угрюмый — она одна». Но вразрез с этой невыносимостью постоянного ее присутствия — надежда, что она окончится. С высокими шансами — что победой. И безусловно — что в обозримое время.

Полтора года назад я нутром опознал в воздухе флюиды военного детства. Это от них проникала в кровь отрава тоски, растерянности, безбудущности. Однако было различие с теми, 70-летней давности: когда люди живут плохо, даже война может изменить положение к лучшему, а тут ровно наоборот: люди жили, не сказать — хорошо, но прилично, а стали жить хуже. Таков эффект советскости. Вспоминается ли мне о ней что-нибудь симпатичное? Да: к примеру, скрежещущие репродукторы радио были несопоставимо чудеснее нынешнего телевизора. Они не высыпали с экрана электронные муляжи человеческих фигурок в толчею таких же, как они, зрителей. Они выдавали музыку условно, приблизительно, зато музыку в чистом виде, без инструментов, без оркестров. Речь — механическую, словно бы не исшедшую из ртов и легких, отчего на слух казалась безошибочной. Но это воспоминания той же природы, что детские грезы, выдернутые из партийно-государственной действительности. Описывать эту действительность нет смысла, она вокруг и внутри нас.