Выйдя из дома с двумя долларами 50 центами в кармане, парнишка Райли Кинг отправился в долгое жизненное странствие, во время которого ему предстояло убирать хлопок в дельте Миссисипи, ездить на тракторе по полям, петь в затрапезных барах, любить Америку и Люсиль, стоять с гитарой на огромной сцене в Киншасе перед боем Мохаммеда Али с Джорджем Форманом, плакать на людях от звуков собственной музыки и упорно, неустанно, семь десятилетий подряд давать одичавшему и заплутавшему в грехе и жестокости миру свой блюз.
Америка рабов и бродяг, предместий с платанами и городов с небоскребами, губных гармошек и стиральных досок, Америка мужчин в сдвинутых на потные затылки котелках и женщин со светлыми, стянутыми резинкой волосами, Америка густая и смачная, как жара Алабамы и пыль Оклахомы, эта Америка жила в его обширной груди и хрипела в страдающем от любви и тоски голосе.
Когда он пел, справа от виска и вниз по щеке у него всегда стекала струйка пота.
Когда в семидесятые он в своем Мемфисе играл на гитаре, листья тополей на улице Горького в Москве вздыхали, как дети во сне.
Райли Кинг стали Блюз Бой Кингом и оставался им всю жизнь, потому что блюзом была полна его душа, блюзом и любовью, которая так слышна в звуках его голоса и так видна в гримасах его добродушного прекрасного лица.
Блюз был для него всем: миской с супом из кухни для бедняков, солнечным светом провинции, сном в автобусе, шиком черного парня в большом городе и иронией, которая давала ему с улыбкой смотреть на самого себя и на свои широкие щегольские галстуки.
В год он давал триста концертов, а иногда и триста пятьдесят. Возраст тут ничего не менял, он играл так в семьдесят лет и в восемьдесят. В восемьдесят восемь ему стало плохо на сцене, но и это случилось не где-нибудь, а в чикагском Доме Блюза. Ничем другим заниматься он не мог и не хотел, отчего загнулся его бизнес (одно время у него была своя звукозаписывающая фирма) и распалось два брака. Жены не выдерживали, что он все время убегал на концерт. Ну, что поделаешь, он тогда даже и не очень расстроился. У него была устойчивая, жизнелюбивая душа человека, знавшего, что в блюзе есть не только горечь, но и смех. Это смех той стороны, на которую человек попадает, потеряв деньги, проигравшись (а он одно время запойно играл в Лас-Вегасе), видя кредиторов на пороге и любимую женщину, в ярости хлопающую дверью ему в лицо: «Да пошел ты на хрен, надоел мне!»
Так, высокий, здоровый, дюжий, пританцовывая на каблуках своих остроносых туфель, сильно жестикулируя, задевая птиц в небе тончайшими гитарными соло, он жил и обрастал легендами, главная из которых состоит в том, что два мужика на его концерте в какой-то дыре, приняв каждый по литру виски, подрались из-за девушки Люсиль и опрокинули бочку с керосином, отчего возник пожар и толпа ломанулась из зала. Но Би Би Кинг все же сбегал в огонь и вынес оттуда гитару. Сгорели кошелек, штиблеты, шляпа, пальто и прошлогодние мечты, но гитара спаслась, и это главное. С тех все его гитары, все эти шестнадцать сменявших одна другую гитар Gibson с белым ободком и черным грифом, украшенным автографом музыканта, имели имя Люсиль, самое нежное и эротичное имя в истории блюза, ибо как пела и как шептала и как же стонала эта Люсиль в его крупных коричневых руках с ногтями цвета перламутра.
Менялись времена, нравы, президенты, диктаторы, начинались и заканчивались войны, миллионы людей отправлялись к праотцам по прихоти Гитлера, по злобе Сталина, воробьи прыгали на столиках кафе, век радио сменялся веком телевидения, модные люди уступали место наимоднейшим в чудо-интернете ― а Би Би Кинг все играл The Thrill Is Gone так, что невозможно слушать спокойно.
В последние годы ему ставили на сцене стул с высокой спинкой, и он сидел на нем с гитарой в руках, широкий, раздавшийся король, на темной сцене, в луче света, свободный от всех треволнений жизни, ушедший в блюз как в другой мир. Он играл, закрывая глаза, откидывая голову назад, не видя публику и уже как бы не для нее, а для самого себя и для неба. Рот его раскрывался в стоне упоения, брови съезжали к переносице, глаза широко раскрывались в утрированном взгляде, а пальцы с завораживающей легкостью скользили по струнам.
Он любил пиджаки. Сначала, когда-то, в эпоху Эйзенхауэра, они были у него элегантно-серыми, но рок-революция ввергла добродушного блюзмена и наивного пижона Кинга в пиджачную психоделию. В шестидесятые у него был пиджак цвета улетной малины, в девяностые он выходил на сцену в пиджаке немыслимой голубизны, сиявшем, как капот нового Кадиллака. У этого пиджака (он играл в нем в Монтре) были огромные черные лацканы и рукава, в которых так хорошо пряталось его широкое запястье с золотой цепью. Но жизнь шла, блюз его, не теряя исконной простоты, становился уже таким тонким и изысканным, что ему не оставалось ничего другого, как оторваться от земли и воспарить в небо счастья в шелковом синем пиджаке с огромными розово-оранжевыми цветами, в зарослях которых паслись коровы его юности. И солидно горел на пальце крупный золотой перстень, достойный человека, который когда-то вышел из дощатой хибары и в мае добрался до рая.
