1
Я еще помню время, когда телевизор был роскошью, и его смотрели сквозь линзу, закрыв окна черной бумагой. Несмотря на парниковые условия и нелепые ухищрения, картинка была смутной, черно-белой и скучной. Тем не менее все, что показывал голубой — точнее, сизый — экран, считалось правдой, а сам телевизор пышно именовался «окном в мир». Многие до сих пор, в эпоху «распятых мальчиков», в это верят, но среди них не найдешь тех, кто сам работает на ТВ. Когда я чуть больше года назад, а значит, еще до Крыма, приехал давать интервью в «Останкино», то все встреченные мной сотрудники клялись, что сами они телевизор не смотрят: дурной тон.
Конечно, в свободном мире к голубым экранам относятся с меньшей брезгливостью уже потому, что их много и они противоречат друг другу, позволяя зрителю выбирать, чему верить. Но это не спасает ТВ от фундаментального кризиса. Сегодня оно, ощущая себя ненужным атавизмом предыдущей информационной эпохи, отмирает в ходе эволюции — медленно, но верно. Большие каналы стремительно теряют и зрителей, и прибыль от рекламы. Первые им изменяют с кем попало, вторая исчезает сама, тем более что новая техника позволяет смотреть программы, избегая «коммершелз», которые их оплачивают. Телевизионные гиганты ищут, как говорят в Америке, «серебряную пулю», способную решить их проблемы одним выстрелом. Для этого нужно создать такое шоу, которое могло бы вернуть к экрану всю страну.
Раньше такое удавалось. Успех мерился дробями: популярный сериал смотрела четверть страны. Так, знаменитая комедия «Я люблю Люси» (1951–1958) привлекала по 50 миллионов телезрителей за вечер. То же происходило с вестернами, детективами, мыльными операми, новостями. Телевидение объединяло страну не хуже ее конституции. Развлекая и поучая, оно создавало глобальный подтекст, пользовалось всем понятным жаргоном и находило общий знаменатель, на который народ делился без остатка.
Приехав без такого опыта в Америку, я на первых порах чувствовал себя культурно глухонемым — не узнавал шуток, пропускал намеки, терялся в именах и названиях. Американцы смотрели на меня с тем же удивлением, с каким соотечественники отнеслись бы к пришельцу, не слышавшему о Штирлице.
Сегодня все это кончилось, и, похоже, навсегда. Телевидение перестает быть массовым. И не только потому, что интернет предложил ему сокрушительную альтернативу. Изменилась сама природа постиндустриального общества. Достигнув критической точки, массовая культура дробится на все более мелкие осколки, которые подбирает тот же телевизор, но научившийся умерять аппетиты.
Большие динозавры вымирают раньше маленьких. То же происходит и с ТВ. Крупнейшим студиям, чтобы привлечь рекламодателей, нужны десятки миллионов зрителей, кабельным, живущим на подписку, хватает трех-четырех миллионов, которым проще угодить и легче понравиться. Если безразмерную аудиторию нужно кормить зрелищами, рассчитанными, как туристское меню, на усредненный вкус, то немногих можно угощать деликатесами, включая рискованные.
Здесь скрывается гениальный парадокс прогресса. Новое не убивает старое, а понуждает его к радикальным переменам. Фотография, отменив сюжет, открыла живописи чистую, включая беспредметную, художественную выразительность. Отобрав реализм у конкурента, кино привело театр к экзистенциальному аскетизму драмы абсурда. Проиграв интернету, поумневшая газета теперь не столько делится информацией, сколько защищает от нее читателя, отбирая и открывая наиболее важное.
Телевидение проигрывает на всех фронтах. Но расставшись с чужими ролями, оно ищет — и находит — себе такой жанр, который у него не смогут отобрать. Поэтому вместо того, чтобы хоронить ТВ, американские критики говорят о его золотом веке. Но это другое телевидение — медленное.
Как взыскательная практика «slow food», захватившая лучшие рестораны, так и медленное телевидение никуда не торопится. Оно открывает полузабытые радости подробного рассказа, ветвистого сюжета, детального интерьера, бесценного костюма, запутанной интриги, сложных, в том числе внебрачных, связей и затейливо противоречивых характеров. Все это находит себе место на голубом экране. Устав догонять, телевизор тормозит реальность, предлагая нам бесконечные, как сказки Шахерезады, сериалы.
Самый знаменитый из обойденных Нобелевской премией американских писателей Филипп Рот недавно бросил свою профессию, обнаружив, что исчезли его читатели.
— Ушла привычка, — жалуется он, — свойственная многим поколениям взрослых людей: каждый вечер час-другой читать романы.
Но то, чего искали в них читатели, погружаясь изо дня в день в сложную вымышленную жизнь множества персонажей, теперь находят зрители сериалов.
2
Моя жизнь с сериалами началась с вершины — с «Декалога» Кесьлёвского. Десять серий этого теологического эпоса объединяет, помимо библейских заповедей, место действия. Все происходит в одной варшавской новостройке, с которой автор, как на старинных японских гравюрах, снял крышу, позволяя нам увидеть происходящее внутри. Хотя Кесьлёвский поднял планку сериала на недоступную другим высоту, он не вышел за пределы жанра. Эпизоды сериала и самодостаточны и связаны — как венок сонетов. Используя все жанры телевизионной драмы, он создал шедевр в виде метафизической провокации: последние вопросы задает не Бог, не дьявол, не автор и не герой, а действие. Поступок, обнажая скрытую от персонажей причинно-следственную связь, ведет к назиданию, от которого нам не отвертеться. Пожалуй, такого серьезного искусства мы не знали с тех пор, как вышел из широкого употребления другой любимый вид массовой культуры — проповедь.
У сериала Кесьлёвского, однако, как у всякой высокой классики, есть один недостаток. Это — зрелище не на каждый день. Для будней нужны сериалы, которые требуют не так уж много и дают не так уж мало: повседневное развлечение, смешивающее в приемлемой пропорции досуг с уроком.
Именно это я нашел в тех исторических сериалах, что американский кабельный канал Showtime, взявшись за Ренессанс, осваивает целыми семьями. Сперва это были 38-серийные «Тюдоры» потом — 29 эпизодов сериала «Борджиа» с дивным Джереми Айронсом в роли обаятельного злодея Папы.
Главный соблазн этих проектов в том, что они восстанавливают не придуманное, как в «Играх престолов», а подлинное прошлое, в чем легко убедиться. К каждому персонажу и фабульному повороту приставлены педанты из интернета. Они тщательно сверяют сериал с документами, за которыми авторы следуют куда прилежнее, чем это принято в Голливуде. Сериалу есть где развернуться. Не выпрямляя сюжет и не жертвуя подробностями, он не врет без крайней драматургической необходимости. Поэтому как добротный исторический роман, вроде тех, что писал Вальтер Скотт, или историческая трагедия, как ее понимал Фридрих Шиллер, такой сериал знакомит зрителя с прошлым лучше любого учебника. Проведя одну зиму с Тюдорами, а другую — с Борджиа, я отправился в Лондон и Феррару, чтобы увидеть, где казнили Анну Болейн и похоронили Лукрецию. Ведь теперь они мне не чужие.
Чтобы добиться сближающего эффекта, исторический сериал должен справиться с трудным противоречием. Перенося нас на пять веков назад, он должен воссоздать мир предельно экзотическим и максимально узнаваемым, достоверным. С первым справляются эксперты, декораторы и костюмеры, со вторым — то, что с тех пор не изменилось: секс. Сбрасывая, часто буквально, покровы со своих героев, сериал делает их нашими современниками. Не удивительно, что тут ведут себя, как кролики. Что, в общем-то, соответствует действительности — у Генриха VIII одних жен было семь душ.
Другой новаторский сериал переосмысливает наиболее популярный на ТВ криминальный жанр. «Настоящий детектив», созданный на другом кабельном канале, HBO, соединяет уголовщину с прямо-таки чеховской разработкой драматических характеров. Ради этого автор, Ник Пиццолатто, подолгу показывает нам на экране одни говорящие головы. Мы не успеваем соскучиться, ибо скоро (но не сразу) обнаруживаем, что имеем дело с двумя недобросовестными рассказчиками.
Один — нервный, как Гамлет, другой — квадратный, как шкаф. Их соединяет расследование серии культовых убийств в жутких болотах Луизианы. Важно, что оба являются не теми, за кого себя выдают. Истерический циник оказывается аскетом и праведником, «простой хороший парень» — вовсе не прост и совсем не хорош. Постепенно интрига длинного — 8-частного — сериала втягивает в себя зрителя. В критическом эпизоде мы, усыпленные действием, вступившим, казалось бы, в привычную колею триллера, внезапно обнаруживаем, что нас обманывают. Герои представляют одну версию событий, а камера — другую.
— Настоящий детектив, — говорит автор, — зритель, которому предлагают найти правду и понять героев.
Наконец, третий сериал, который захватил меня уже этой весной, снят в Дании, ставшей лидером европейского ТВ. Чтобы пятимиллионная страна сумела производить крайне оригинальную и высокохудожественную телепродукцию, потребовалось административное вмешательство. Во-первых, ТВ в Дании платное, а значит, меньше зависит от рекламы. Во-вторых, совет директоров запретил экранизации и костюмные драмы. Все датские сериалы — про то, что происходит сегодня.
Лучший из многих — 30-серийная политическая драма «Борген». Стивен Кинг назвал ее самым увлекательным зрелищем на малом экране. Борген — это датский Кремль или Белый дом, адрес высшей власти, за которую борется женщина, выбранная премьер-министром, но не переставшая быть матерью, женой и любовницей. В каждой серии мы узнаем что-то новое о демократии. Мир реальной политики — это трудная, далеко не всегда опрятная борьба в поисках шаткого компромисса. Корабль государства, ворочаясь слева направо, медленно движется вперед галсами, выдерживая при этом бешеный и никогда не утихающий напор свободной прессы. Следя 30 вечеров за этим путешествием, я понял, почему датчане считают себя самым счастливым народом Европы. Живя в маленькой, обозримой, как античный полис, стране, они и впрямь считают политику общим делом и своим домашним хозяйством.
3
Конечно, выбрав лучше сериалы последних лет, я умолчал о плохих, посредственных и ужасных. Но вряд ли их больше, чем пустых, скучных и глупых романов, — книгу написать проще и дешевле.
В этом сравнении нет предательства литературы, потому что она умеет жить и без переплета. Вспомним, что лучшая словесность — Гомер и Библия — родилась вне письменности, веками обходилась без нее, а значит, и сегодня может приспособиться к бескнижному существованию. Рассказчику, в сущности, важен его рассказ, а не способ, которым он добирается до аудитории. Но если бумага — носитель наррации, то телеэкран справляется с вымыслом не хуже. Овеществляя метафоры, экономя на пейзажах, которые служили нам источником школьных диктантов, воплощая без словесных портретов героев, сериал упраздняет необходимый читателю, но не зрителю служебный балласт, и сразу переходит к делу — к диалогу и действию.
Это не значит, что телевизор способен подменить собой всю литературу. Достаточно того, что сериал — это толстый роман сегодня. Приспособившись к эпохе, он сохранил свои субстанциальные черты. Прежде всего — неторопливость. Он научился у классиков заканчивать каждую главу так, чтобы читатели ждали следующую, которая приходила с очередным номером журнала. Собственно, великие книги XIX века и создавались как сериалы: главами-сериями и томами-сезонами. Это позволяло лучшим авторам, начиная с Диккенса, учитывать читательскую реакцию и корректировать романный курс. Не зря Эйзенштейн называл Диккенса изобретателем Голливуда.
Кино, однако, не способно заменить книги уже потому, что они в него не влезают. Повествовательная арка фильма должна замкнуться к концу второго часа. Кино — разовый эстетический залп. В нем нельзя жить, как это делали читатели классических романов, создававших убедительную иллюзию альтернативной реальности. В кино мы ходим, как в гости, сериалы сами приходят к нам, словно родственники — с вещами и надолго. И когда они покидают наш дом, мы зовем других, чтобы заполнить образовавшуюся на голубом экране пустоту.
Нью-Йорк
