Ответ на вопрос, как нынче жить подостойнее, у меня не универсальный, а только самому себе. Он у меня один и есть, без выбора, апробирован в прежней жизни: внутренняя эмиграция. Вынужденное и, увы, не самое привлекательное состояние. В нем есть существенный дефект, он насильственно сужает личность, даже сколько-то коверкает ее — как башмачки, которые надевались на ногу китайским девочкам ради изящества ступни и коверкали их кости. Но все другие сценарии участия в общественной жизни, предлагаемые нам властями и привлекательные для большинства, по моим убеждениям, хуже. Не хочется разводить демагогию, что они коверкают душу, совесть, нравственность и пр. Просто знаю, что, даже реши я порушить внутренние представления о том, какие поступки и слова пристойны для уважающих себя людей, какие нет, — ничего у меня не выйдет.
Я жил во внутренней эмиграции до 50 лет. В отрочестве, юности, ранней молодости не отдавал себе в этом отчета. В эти годы просто не думаешь, какой сценарий предпочел, по эгоизму. А когда немного повзрослел и смог посмотреть на себя со стороны, то обнаружил, что я, оказывается, внутренний эмигрант и пространство моей жизни — внутренняя эмиграция. Это не уход от жизни. Напротив, жил полнокровно, полномерно. И вся наша братия пишущих стихи. Другое дело, что мы были аввакумовцы, как называла Ахматова конкретно нашу четверку. То есть не соотносили себя с режимом ни на каком его уровне, ни ради каких поблажек.
О нас с пристрастием расспрашивали вызываемых в Большой дом, и самих тягали, одного ошельмовали, судили, сослали. Но это было выносимо — свинство, и все. И вдруг через десятилетия ты сталкиваешься с предельно наглядным, непонятно как до сих пор не замеченным отсутствием социальной стороны своего сознания. С ее ампутированностью. Политика, интерес к которой ты в себе придушил, для тебя закрытая зона. Экономика, которую воплощал в себе Госплан, — темный лес. История — туда-сюда, петришь на уровне домохозяйки. Остальное некритически повторяешь за кем-то, кто симпатичен, и опровергаешь, слыша от того, кто не по тебе.
Тут появляется свежее поколение, или не свежее, но себе на уме, и начинает всех, кто не они, топтать. Вы такие, вы сякие, прожили свои 50, 60, 70 позорно, забились в норы, забоялись хоть как-то повлиять на власть, вмешаться. Вот Мандельштам ваш не чуял под собой страны и доигрался, а Пастернак мирился с пятилеткой, так Сталин ему звонил. Ты возмущен, ты рассказываешь, как было, ты уверяешь, что они не знают, о чем говорят, у них нет права. При этом в мозгу промельк: а черт его знает, может, и надо было (тебе, тебе, не Пастернаку с Мандельштамом) чуять и мериться, а не презирать внутренне-эмигрантски. И тогда бы сейчас румянец играл на твоих щеках, чего мечтал добиться от своих героев Зощенко. И ты бы не лил слезы, что Россия изолировала себя от Европы, а радовался тому, что прильнула к Китаю.
В жизни повороты такого рода сплошь и рядом происходят, не сообразуясь с твоими действиями. В свет вышла книга одного из самых эрудированных, проницательных, литературно одаренных наших синологов Ильи Смирнова «Китайская поэзия». И вот, наконец, я читаю не филькину грамоту, которую передо мной, как наперсточник, раскидывает отечественный интернет. Рассматриваю не буквы, складывающиеся в рисунок, неотличимый от рубашки шулерских карт. Не казенную дребедень про везущие неизвестно что на Донбасс крытые фуры, называемые словом скорее из скотоводческого или арестанского лексикона — «гумконвой». А прозрачные изящные переводы коротких стихотворений, написанных тысячу лет, и две, и три тому назад, и комментарии, жаль, тоже короткие, но учитывающие главное, что сказано за этот срок о поэтах и поэзии. Срок не перемен, а накапливания. Полеживаю на диване и перечитываю по несколько раз стихотворную пьесу, четырехстрочную или чуть длиннее, и к ней абзац толкования, фактической справки, внутренней иллюминации. Или, если угодно, вслушиваюсь в нее, как в пьесу музыкальную. Или погружаюсь в нее, как в пейзаж, живописный, графический. Медленно, аккуратно переворачиваю страницы. И в какую-то минуту ясно понимаю, что не будет у нас близости с Китаем, не говоря уже дружбы.
Ни у кого не будет, а у России у первой. То, что могло быть, и было, и выражалось в штанах и плащах китайской фабрики «Дружба», это щепотка лет. По радио гремела песня «Москва—Пекин». «Крепнет единство народов и рас, с песней шагает простой человек» — такие стихи автоматически не попадают ни в одну антологию поэзии, тем более столь строгого отбора, как китайские. В Китае могут быть хунвейбины, танки на Тяньаньмэнь, да мало ли что, но вот эти специфические изборники стихотворений присущи Китаю с той же непреложностью, с какой в них вошли местности, названные автором. С той же, что сам язык. Представить себе, что они исчезнут, можно только в картине общей апокалиптической катастрофы. Лучше сказать, эти стихи и есть Китай.
Внешне они — мгновенные вспышки, высвечивающие главным образом деталь ландшафта, а также (в меньшей степени) исторического времени и личной судьбы. Но это никак не пейзажная лирика. Опала, изгнание, опыт скорби, жизненный крах — центральные узлы сюжетов. Потому они читаются еще и как бюллетени событий современных или совсем недавних. И обжигают душу жаром непосредственного сочувствия. Потому и я не испытал удивления, дочитав в комментарии до не то совета, не то поучения Конфуция: «В царстве, охваченном смутой, не живите. Когда в Поднебесной порядок, будьте на виду. Если нет порядка, скройтесь». Этим словам две с половиной тысячи лет. В книге Смирнова они приложены конкретно к песне XVI века, предлагающей в качестве социального протеста отшельничество. И хотя они говорят о стране, где государственная служба, подчинение властям, включенность в систему общественных отношений доведены, как спущенный с небес закон, до необсуждаемости, я принял их на свой счет. Как одобрение выбора внутренней эмиграции. Никого к ней не призываю. Но уверяю, что издержек в ней меньше, чем преимуществ. И для России вариант органичный, в самые разные времена.
