Впервые американский политолог Джозеф Най написал о «мягкой силе» в 1990 году, накануне крушения СССР. Тогда переход от силового давления к экспансии культурных образцов казался почти состоявшимся. Но в России перемен не оценили и выводов не сделали. Тяжелобольное государство вновь пытается играть желваками и мускулами, теряя остатки шарма в роли мирового пугала. В постсовременном мире подлинная сила отрицает насилие как атавизм тупиковой ветви. Атавизмы бывают страшными, но способность пугать более не воспринимается как мера мощи, величия и славы. Скорее наоборот.

Экспансия в постмодерне

Идею «мягкой силы» обычно ограничивают политикой и сводят к набору техник, работающих в стиле «ненавязчивого империализма». Однако в подобных изменениях есть и большее, связанное с переходом из модерна в постмодерн. Это сразу поднимает тему от «просто политики» к горизонту изменений в истории и цивилизации.

Основа постмодерна — пересмотр всей предыдущей идеологии тотального плана, реализуемого в жанре просвещенного насилия. В модерне всякая прогрессивная (а лучше идеальная) модель понималась как проект, возвышающий дикую естественность к цивилизованному порядку. Но в мире постмодерна просветителей не любят. Наоборот, культурные, политические, бытовые и прочие образцы здесь перенимаются по-своему и свободно, без ученических обязательств перед культурой-учителем. Они не навязываются и не встраиваются, но впитываются, ассимилируя черты образца на «молекулярном» уровне. Если это и «генная инженерия» в сфере культуры, цивилизации и политики, то встречная и взаимная, обменная. Она не ведет к повальной стандартизации и унификации, как в модерне. Стирание различий если и происходит, то самопроизвольно и попутно, а не в силу нивелирующей установки, как это было, в частности, в «интернациональном стиле» архитектуры Modern Movement. Скорее это как у Макара Нагульнова: мировая революция делает человечество одинаково «приятно смуглявым», но не специально, а между делом.

Идущая от Нового времени «векторная история» к настоящему моменту закончилась. Ушла эпоха устремленной современности и рационального порядка, самоуверенного профетизма, прогресса без самокритики. Это случилось на пике Высокого Модерна после бурного «расцвета», а затем не менее громкого краха великих тоталитарных мегапроектов — советского и немецкого. Постмодерн стал реакцией на предельные формы «насилия во имя», от идеологического диктата до лагерей смерти. Советская модель дольше протянула на волне Победы и даже сумела сочетать завоевания с эффектами «мягкой силы», в стране и за рубежом. Наше поколение еще помнит время, когда в «светлые идеалы» верили лучшие люди. СССР был империей зла, но и ориентиром для самых разных «прогрессивных» настроений. Союз умел насиловать, но и соблазнять. Однако ставка на мобилизацию и вечное ЧП не выдержала конкуренции с выбором Запада — с обустройством жизни в «цивилизации повседневности».

На длинной дистанции мы проиграли, как это бывает с победителями, расслабляемыми репарациями. Они всегда рискуют отстать от побежденных — обобранных, и тем толкаемых к резкой модернизации (материальные завоевания той войны уже сошли на нет, и лишь на моральных репарациях Великой Победы сейчас спекулируют нещадно и цинично, за гранью приличий). Но форсированная модель проиграла комфортной по всем фронтам (в том числе в абсолютном исчислении ресурсов, жертвуемых на знание-силу и машину войны). В России с ее тягой к упрощенности политики и политиков не заметили, что эпоха мобилизационных рывков кончилась. Энергия теперь исходит не от тотальных сборок и больших социальных агрегатов, а от очень частных лиц с их инициативой, воображением и мозгами. В постиндустриальном мире демобилизация сплошь и рядом усиливает. Там люди «пряники жуют», а у нас все еще познают прелести кнута и зажатой суровости.

Похищение Азии

Отказ от грубой силы в пользу мягкого, но проникающего влияния обращает в глубину истории, к другим культурам и цивилизациям. Интерес к Востоку выливается в движение истернизации с освоением исключительно духовных приоритетов, ценностей и практик, с воздержанием от силы, от избыточной плановой активности в целом. Все примерно знают, как западный модерн повлиял на новый Восток, но часто недооценивают духа старого Востока в постсовременном Западе. Он есть, в том числе в предпочтении мягкого влияния, всякого рода ненасилия, преобладания внутреннего над внешним, духа над техникой, созерцания над действием. Однобокая мужественность «завоеваний прогресса» уступает уравновешивающему влиянию женского начала с поистине восточным балансом порыва и покоя.

Запад это не просто перенимает, он это перехватывает, сам себя в этом просвещает и воспитывает, рационально программирует, а потом и предлагает другим, отчасти возвращая. Самая мощная критика Запада — западная (то, что сейчас исходит из России, — колхозная самодеятельность, карикатура, одинаково беспомощная в исполнении спичрайтеров начальства и «профессоров» при МГУ). Отказ от одновекторной вестернизации — западное открытие. Все это изначально именно там впервые было сказано и написано, отрефлексировано и промыслено. Именно у Запада современная восточная мысль училась осваивать Восток как цивилизацию прошлого, сохранившую решения и заделы для будущего.

На этом фоне Россию пытаются представить отдельной цивилизацией, которая сохраняет традиционные ценности, разрушенные самим же Западом. Это наше «евразячество» ставит российскую цивилизацию едва ли не выше и Востока, и Запада, приписывая им однобокость, которой давно нет. Зато это делается в симбиозе с православным фундаментализмом, забывшим, что в правоверном христианстве «гордость» — первый из семи смертных грехов.

В то время как Восток и Запад где-то там заинтересованно осваивают друг друга, Святая Русь носится в пустоте с рассказами о своей вселенской миссии, не обнаруживая в этом ничего оригинального, кроме самовозбуждения идентичностью. Она учит Европу тем самым традиционным ценностям, которые более других сама растеряла и в отношении которых находится на пороге культурной, моральной, биологической, технической и политической катастрофы. Евразийство, увешанное чужими гаджетами и девайсами, так и не освоило настоящей критики западного модерна, но заглядывается на Восток, не перенося при этом самого духа ненасилия. В итоге выходит не новая Евразия, а старая Орда — и по внутриполитической конструкции, и по способу удержания территорий, и по возрождаемой тактике набегов. В этом «стационарном бандите» (по терминологии Мансура Олсона, известного американского экономиста) все меньше оседлого и все больше вечного похода с рутинными жертвами, с потерями в качестве жизни и в живой силе, в экономике и технологиях, в самом будущем. Работа встает в ожидании трофеев.

«Мягкая сила» для внешнего и внутреннего употребления

Даже в пору великих завоеваний империи держались не только на штыках, но также на цивилизующей миссии и культурном влиянии. Это относится и к Российской империи, имевшей богатые возможности поделиться достижениями, дать пример, научить. То же — с СССР.

Чему мы сейчас можем научить отколовшихся соседей, пытаясь собрать постсоветское пространство? Чудеса гибридных вылазок, конечно, производят впечатление, но какое?

Предпочтение «мягкой силы» связано с простым желанием нравиться, производить впечатление. Это относится и к стране, и к политикам. После окончания эксперимента с коммунизмом какое-то время было заметно искреннее желание хорошо выглядеть, с тем, чтобы войти в семью «мирового цивилизованного». Это нормально и в любом случае лучше культурного сиротства и одиночества.

Россию в дом пустили, но оставили на дистанции: не самая близкая родня, бедная, нездоровая, дурно воспитанная. Но потом привалило наследство небывалой нефтяной ренты, которым страна стала приторговывать с «семьей», одновременно подворовывая у самой себя и все более чудя во внутренней политике. На это закрыли глаза ради дела, но прищур остался. Что тоже объяснимо для семейства, в котором не принято в таких количествах красть деньги, голоса избирателей и все остальное. Трудно уважать человека, который сам мало что делает, но взахлеб распродает имущество свое и своих детей.

Остаточные моменты «мягкой силы» какое-то время еще сохранялись. Великая культура, трагическая, но яркая история, не слишком организованный, зато душевный и жертвенный народ… Однако этого оказалось мало для того, чтобы начальник страны чувствовал себя в мире равным среди самых неравных. Поскольку не могли выдумать лучше, решили заставить уважать себя, забыв, в каком состоянии этим занимался прообраз из классики и что молча думал про себя его племянник.

Остается мысленно продолжить этот тренд, довести его до логического и «физического» конца, который, возможно, не так далек. Страна уже практически никому не нравится; даже в относительной лояльности союзников все меньше правды. Поскольку срыв не был вызван ничем фатальным, репутация в мире испорчена надолго: теперь будет считаться, что от «этих» можно ждать чего угодно даже при идеальной конъюнктуре. На какие бы компромиссы в установлении нового мирового порядка ни пошли оппоненты России под угрозой продолжения спецоперации, это уже никогда не будет новой Ялтой — разделом мира между победившими союзниками. В «лучшем» случае это будет подобие временного сговора. Жертва шантажа сама будет ждать случая нарушить сделку — и дождется. Нового мирового порядка в этой схеме не будет; максимум, чего тут можно добиться, это сосуществования в ситуации нарушенного старого порядка — и то лишь на время. То, что сейчас делает Россия, — не вклад в другое стабильное мироустройство, а именно прецедент. Поскольку прецедент по определению имеет свойство воспроизводиться, новый «порядок» в этом случае выглядел бы так: впредь подобное дозволено всем и всегда, у кого только хватит патронов и наглости и кому вдруг тоже понадобится отвлечь народ от качества и результатов правления. Это там вряд ли кого устроит.

У такого сценария не видно позитивного или хотя бы некатастрофического продолжения. Теоретически можно допустить, что вовне страна остается международным хулиганом — «бандитом», в отличие от других плюнувшим на свою стационарность и ударившимся в гибридные гастроли. Возможно ли в этих условиях сохранение внутренней консолидации, пусть не зашкаливающей, но достаточной для устойчивости режима?

Интересен гибридный характер этого приближения к неототалитаризму. Единство нации достигается без массовых репрессий, если понимать таковые «физически». В известном смысле это сплочение достигается «мягкой силой» — массовым энтузиазмом без повального террора. Легитимность завязывают на харизму, на симпатию, восторг и ликование масс. Силовые репрессии имеют выборочный характер, и это принципиально. Здесь меньше явного страха, но больше демонстративного счастья от якобы дармового присвоения. Вместе с тем такое возможно только после захвата СМИ и изощренных репрессий в отношении большинства недостаточно лояльных каналов и изданий. «Мягкая сила» проходит при железной подготовке, зачищающей информационное и политическое поле. В таком положении можно обойтись без лагерей и расстрелов. Это как если бы в 30-е годы вся армия НКВД вдруг превратилась из садистов в «вежливых людей», разве что с теми же голубыми околышами.

Однако и здесь не видно нормального развития сюжета. Чтобы и дальше так легко отвлекать население от проблем, понадобятся все новые информационные поводы. Проще говоря — победы и завоевания. Эта «мягкая сила» питается живой кровью — либо иссякает. Она — как Серый Волк, которого Иван кормил в полете кусками собственного мяса. Но в той сказке Волк после приземления куски отрыгнул, и они чудесным образом приросли на место. В этой истории так не получится.

Навязчивая демонстрация силы бывает от бессилия в экономике, культуре, знании и технологиях, в обеспечении закона и права, элементарной справедливости и качества жизни. Сначала человек выступает, просто чтобы его заметили, обратили внимание. Затем он требует уважения по принципу «иначе убью». Любители формулы «Уважают только силу» мгновенно теряются, как только им предлагают поставить на место насилуемых самих себя.

Когда-то один наш редактор занемог и поставил себе диагноз: сильная слабость. Очень похоже.