Конечно, «Пиковая» — опера опер, и как совершенные плечи Элен в «Войне и мире», отлакирована множеством взглядов и трактовок. Тем очевидней вызов решить иначе. Додин решает пушкински ясно.
«Герман сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице…» — предфинальной фразой «Пиковой дамы» определен главный прием и движение мысли Льва Додина в спектакле на сцене Большого театра. Здесь на равных существуют партитура пушкинской прозы и партитура Чайковского.
Как известно, специалист подобен флюсу, и в опере Додин — не «специалист». Это освобождает. Можно обдуманную статику мизансцен, намеренно неспешную пластику главных персонажей сочетать с подробной и разнообразной жизнью «хора». Можно перевернуть ход вещей в сюжете. Можно поставить драматические ударения в главных рифмах характеров и музыки. И главное — пропустить через оперу ток трагедии.
Германа мы застаем в миг, когда мольба автора «не дай мне Бог сойти с ума» уже отвергнута, герой — в больничном белье, в доме скорби, черный халат на гвозде. Высокие стены старого госпиталя выкрашены до четверти краской, среди пустоты — одна больничная койка. Она станет тут всем — ложем болезни, страсти, смерти. Белое безумие Германа (Владимир Галузин) буквально воплощено в свете и цвете: все, что является герою в нестерпимой солнечности больничного утра, — тоже белое, меловое, совсем как у другого поэта «…белей, чем бред, чем абажур, чем белый бинт на лбу!». Видения горячечной чёткости населены множеством голосов (поют дети, маршируют игрушечные солдатики, с невнятными стонами корчится вереница больных, вспыхивают диалоги господ в цилиндрах).
Мир, который создали гениальный сценограф Давид Боровский, тончайший художник по костюмам Хлоя Оболенски, с участием знаменитого художника по свету Жана Кальмана, — самодостаточен и перпендикулярен традиции, что мягко опрокидывает привычные ожидания от спектакля.
…Над сценой пролетает призыв «молись!», впервые входит центральный рефрен спектакля «мне страшно», разворачивается рассказ о выигрыше графини, тайне трех карт. И сама Графиня (Лариса Дядькова) в этот поворотный момент судьбы является Герману, преследуя ее, безумец ударяется о дверь…
Минималистскую тягостную герметичность первого акта вдруг взламывает обжигающая реальность воспоминания: стены уходят. Открывается темная глубина сцены: античные скульптуры, парадная лестница, мглистый холод иных пространств, гармония Петербурга или инобытия. В центре, спиной к залу, блистает обнаженная Венера (московской Венерой называли Графиню в Париже), сбоку сиротливо приткнулась та же нелепая койка.
Горничные раздевают Графиню, роскошный парадный манекен превращается в лысую старуху в ночной рубахе. К ней, томящейся и воспоминаниями, и жизнью, одиноко бродящей среди «мраморов», приходит Герман. Лучшие сцены в спектакле — дуэтные. Между Германом и Лизой (Эвелиной Добрачевой), Германом и Графиней.
Но при красоте партий Галузина и Дядьковой, силе их игры, те мгновения спектакля, которые останутся в памяти, именно постановочные. То, как Лиза ложится на койку Германа, стремясь «принадлежать безраздельно», и он закрывает ей лицо простыней, — смерть любви. Как тем же жестом, на той же койке медленно натягивает на лицо простыню Графиня, дождавшаяся своего убийцы, — смерть надежды. Как ту же простыню, страшно обвисшую с мертвым телом, молча поднимают четыре санитара, чтобы переложить на каталку. Как горестно прижимается к основанию колонны маленькая фигурка безумной, и тень безумия идет по следу за благополучными фрачными господами.
…Метель врывается на сцену — вместе с ней в обличье зловещей врачихи Зимы к Герману возвращается Графиня и, медленно померив больному пульс, открывает ему тайну.
В дверь метет снег, издевательское «Я желал бы быть сучочком…» перемешивается с залихватским «Как в ненастные дни собирались они». Идет игра, первая ставка, вторая… Третья бита. И в последний раз выходит Графиня в черном — склоняется над Германом — смерть разума. Три карты — три гибели.
Пиковая дама, являющаяся Герману, не просто Немезида, карающая за миг исступленной жесткости, низость расчета. Она — зеркальное чудовище внутреннего «я» героя. То, что он допустил в свое сознание — больная мечта, судорога алчности, искушение обладания, — выводит фантом в реальность. Герман Додина — творец и обитатель собственного ада.
