Не знаю, сколько их осталось, москвичей в третьем-четвертом поколении. Мои родители приехали в этот город при очень разных обстоятельствах. Мама в октябре 1941-го — беженкой из Одессы, отец — из Баку в 1947-м голодранцем-студентом с 200 рублями наличных, зашитыми в прилегающую к телу одежду. Родившись в начале уже второй половины двадцатого века, я отчетливо помню самые первые запахи раннего детства — подмосковного снега и яблок, которые мама принесла мне в больницу, когда мне было года четыре.
Запах снега я чую теперь задолго до первого снега. Потому что настоящий выпавший снег сейчас пахнет каким-то маслом. Еще я сразу поверил в платоновскую теорию идей, когда прочитал у любимого поэта слова об электричке, в которой ему пахло «черемуховым свежим мылом и пряниками на меду». Сколько ни ездил, ничего, кроме запаха перегретого металла, мочи, пота и как раз отсутствия мыла, ни черемухи, ни пряников на меду не замечал. Хотя незадолго до конца двадцатого века москвичи и подмосковичи вдруг решили, что мыться можно чаще и чище, а дезодоранты и одеколон — неслабые отдушки в соседстве с пассажирами, живущими по старинке. С начала нулевых иногда проносится облако из магазина «Лаш». Нос привыкает к круто-контрастному замесу, и снова чувствуешь себя молодым и веселым.
А вот черемухой — да, пахло в старой Москве. И — цветущими липами! Даже на улице Горького и вдоль Ленинградского проспекта от метро «Аэропорт» почти до самой «Белорусской». Пока все это не вырубили ради довольно бессмысленной автострады.
Мчащиеся в новом жестяном потоке вряд ли помнят ароматы салонов старых автомобилей — кожи, полировки дорогих сортов дерева, полировки хрома и никеля. Это из «Волги» Александра Петровича Казанцева. А в «Победе» молодого Владимира Бурича — диванное сиденье источало уже совсем умиравший шлейф шлейфа позапрошлой жизни, когда к этому бархату прислонялась крепко надушенная по моде 1950-х щечка случайной спутницы прежнего владельца авто.
Зимние скудные запахи, редкий мандарин или апельсин, природная тина от Москвы-реки, мазут — от Яузы. Уголек на вокзалах да дерматиновые и картонные чемоданы в камерах хранения. Костры в пригородах.
Гуще и дольше висит смрад от горящих мусорных баков. До тех пор, пока в городе не появились дворники из Центральной Азии, баки горели регулярно и подолгу. Капустная кипящая жижа вокруг овощных магазинов перебивала прелести обувного или прачечной, где тебе вручали пакет свежевыстиранного белья в желтой бумаге, перевязанной бечевкой или бумажной веревкой. Запах этой волокнистой бумаги совершенно улетучился. А как пахнет размокшая бумажная веревка, я вспомнил, когда мне прямо к ноздрям поднес кусочек папируса реставратор в одном музее далеко от Москвы. И так удивительно было вспомнить мышцами спины страшный миг, когда веревка медленно развилась, словно раскрылся тонкий табачный лист, а ты и не заметил, как белые пластины подкрахмаленного белья поехали, сползая друг с дружки в радужную маслянистую лужу.
Все это было возле тогда еще не снесенного одноэтажного квартала, в бывшей деревне глубоко в черте города Москвы, где пахло козами и куриным пометом. А в другой деревне — Медведково, даже еще точнее — в Подушкино, ранней осенью 1964 года на чердаке другого московского козлятника, где когда-то жил настоящий георгиевский кавалер, из страшной пыли была извлечена подписка фотоальбома «Великая война в образах и картинах». Ровно 50 лет назад началась Первая мировая. Такой же запах пыли, живой руины, кирпичного боя и помиравших яблонь бил мне в нос, когда Владимир Бурич на своей «Победе» возил меня к так называемому Новому Арбату, спасать хоть что-то среди руин Собачьей площадки: дверную ручку, изразец, резную форточку, медную табличку и — прощальный запах сирени.
Защитить себя сам этот город не может. Ни его парки, ни его лески. Да и я почти принюхался к цементной пыли, к вечной мерзлоте новостроек. «Великая война в образах и картинах» уехала из Москвы в Брюссель. Лет тридцать назад я подарил этот конволют с запахами детства госпоже Вранжель, старушке, племяннице генерала Врангеля, родившейся в 1914 году.
