Нахама Мордуховна Кукушкина

Родилась в 1923 году в Вильно (тогда — территория Польши)

1944-й — арестована по подозрению в антисоветской агитации.

Следствие шло пять месяцев в тюрьме Саратова. Приговор военного трибунала войск НКВД Саратовской области по статье 58-10: 10 лет исправительно-трудовых работ, пять лет поражения в правах.

1944–1954-й — все 10 лет заключения провела в Саратовском ИТЛ, затем в различных лагерях в Республике Коми. Работала на сельхозработах, лесоповале, затем — швеей и на общих работах.

Работала швеей. Живет в городе Печоре.

Справка об освобождении*

*Особенности речи сохранены

Справку эту я прятала. Не говорила никому, что сидела, что мене обвинили за агитацию. Сейчас уже все равно, сейчас говорю, а мене жалеют. Эти, пьяницы наши во дворе: «Ой, тетя Нина! — они меня не зовут Нахама. — Вы же нашенская, мы тоже по зонам…»

Я жила в Саратовской области, работала в селе, большое село. На фабрике платья шили, а я там убирала, полы мыла. И вдруг на мене вши напали, не дают покоя! И сон снится, что мене бык поднимает и таскает, аж сердце замирает. Только сон приснился — а на следующую ночь пришли, забрали мене и увезли в Саратов. Что сказали? А не знаю. Я по-русски не говорила, только на идиш.

Мои родные были очень хорошие, но они были очень бедные: папа хорошие сапоги шил, мама — лайковые перчатки, хорошие. Я работу не нашла и уехала в Белоруссию, в Витебск. ФЗУ (школу фабрично-заводского ученичества.— Е.Р. ) кончила, швейную. Работала на огромной фабрике. А война началась — все пропало: и фабрика, и люди. Я попала в Смоленскую область, в оккупацию. Я бы не докумекала, но со мной были две еврейки варшавские, сестры, очень, очень умные. Говорят: надо за нашу национальность помалкивать. Я всем стала говорить, что я из детдома, родных не знаю. Немцы сказали: ладно, кончится война — разберемся. Так я и выжила.

А мои родные погибли у немцев. Они не могли никуда уехать, у них не было денег. У кого было денег — те уехали, а мои родные погибли. Мать, отец, сестра, два брата с женами, ихние дети… Усе погибли, усе.

Когда Смоленскую область освободили, нас повезли под Саратов на уборку хлеба.

А в то время привязывались стукачи. Ходили и специально выпытывали у людей, которые были в оккупации, ихнюю национальность. Стукачка сказала, что я хвалила немецкую власть, за то мене и арестовали. А как я могла хвалить, когда мои родные помёрли у немцев?

На допросах говорили, что я занималась агитацией за немцев, а я и по-русски не умела. И че я могла говорить? Про своих бедных родителей? Я ничего не могла говорить.

А ну их на фиг. Там не отбухаешься. Если попадешь — все равно посодют, не выпустят.

Под следствием я была пять месяцев, потом пять минут — и вынесли выговор: 10 лет и пять — поражение в правах. И все. В пять минут. Вот такая несправедливость была, ужасная несправедливость.

Таскали мене по разным пересылкам, туды-сюды, и попала я в Саратовскую область в сельхозколонны: сажать, убирать, полоть. Года три была в сельхозколонне, потом увезли на Север.

Приехали на Ракпас (лагерный поселок в Коми АССР. — Е.Р. ). Дали пилу — и вали лес. А я не умею! Но я недолго ходила в лес: у мене в деле было написано, что я швея, и мене перевели в швейный цех. Нас работало много, конвейер. Массовый пошив для продажи. Кормили плохо, мужчины доходяги такие, умира-али…

Мене без конца гоняли туды-сюды на этап. Попаду с какой-нибудь колонной туда, где евреи (а евреи много сидели по 58-й!). Они грамотные, в лагере всегда на хороших работах, они мене помогали. А охрана видит, что евреи мене помогают, — и мене на этап. Я везде работала как швея, а если как швея нету, так они гоняли на огородах, хрен его знает, на всяких тяжелых работах. В больнице была пару раз. Но у мене организм такой, он все перебарывает. Я бы не сказала, что я была дохлая. Так, худая. Я и сейчас худая, но это потому, что я старая.

О свободе я и не думала, мне все равно было, где быть. Родных нет, квартиры нет. Голодно, но все голодали в войну. Я не страдала, что я в заключении.

Потом я попала в лагерь, где евреи работали нарядчиками. Они мене поставили в прачечную.

Там было много блатары, а женщин мало, женщин был дефицит. И мне сказали: «Нина! Тебе надо с кем-то из законных (воров. — Е.Р. ) жить! А то блатара тебе покоя не даст, может изнасиловать». И я стала жить с хлеборезом.

Он был русский, ссученный вор. Но он был… Он был видный. Он был ласковый, мене очень любил и кормил на убой. С ним я жила девять месяцев и потом родила мальчика. Мертвого. Но это хорошо. Иначе, пока я сидела, он был бы в детдоме и из него получился бы вор. Из детдома всегда выходит ворье.

Потом моего мужика отправили на этап, я очень плакала за него. Больше мы не виделись. Не помню, как его звали. Но я его помню. Я и сейчас его вспоминаю. Он очень ласковый был, он мене откормил. Он же хлеборез!

Муж мой тоже сидел по 58-й, потом работал на заводе, там спился, пьяный был очень плохой, я его не любила. Из-за квартиры пришлось жить, эта квартира — его. Вам кажется, она бедная?..

А ты евреечка, нет? Вот и мужик мой был русский, и дочь — русская, и внуки — русские. Они мене недолюбливают. И пенсию за те 10 лет, что я в лагере работала, мене не плотют. Это в собесе мене обдурили.

Фото
Анна АРТЕМЬЕВА,
«Новая»