СюжетыОбщество

«Я бы сказала — святая»

3 января не стало Елены Цезаревны Чуковской

Этот материал вышел в номере № 1 от 12 января 2015
Читать
3 января не стало Елены Цезаревны Чуковской

Публикатор литературного наследия своего деда, Корнея Ивановича Чуковского, и матери, Лидии Корнеевны. Химик по профессии, Елена Цезаревна посвятила свою жизнь кропотливой научной и издательской работе, служению русской литературе.

О своей более чем полувековой дружбе с Еленой Цезаревной рассказывает английская журналистка Сильва Рубашова.

Работа и долг

Мы с Леной познакомились в Крыму, в 1959 или 1960 году, в ялтинском Доме творчества возле площадки по пинг-понгу. Я ее называю Леной, а не Люшей, потому что она именно так представилась. О том, что она Люша, я узнала впервые, только приехав к ним в Москву, — так ее называли Лидия Корнеевна и Корней Иванович. Но для меня она так и осталась Леной. А тогда Лена выиграла партию в пинг-понг и пригласила меня с ней сразиться, с тех пор мы и подружились. Мы часто встречались: она приезжала ко мне в Ленинград, я к ней в Москву, мы вместе ездили по разным городам и весям — были в Пицунде, Киеве, в Одессе, Севастополе, Херсонесе…

Она всегда и везде была собой — очень искренняя, очень доброжелательная. В ней было — странное сегодня слово — неуемное благородство. Была безупречность. Удивительная работоспособность.

Начиная с 1991 года я часто живала у них. Лене приходилось ухаживать за Лидией Корнеевной, которая была совершенно не приспособлена к быту. Люша и сама была не очень к нему приспособлена, ей было жаль тратить на это время. Но если Лидия Корнеевна в двенадцать ночи вдруг заявляла: «Люшенька, тебе не кажется, что меня надо покормить на ночь?» — Лена отправлялась на кухню и готовила маме поздний обед. А сама она в этот день работала с утра до вечера. Лидия Корнеевна в двенадцать ночи обычно заканчивала свою работу: она диктовала. Но вставала она поздно, около часа дня. А когда вставала Лена, я не знаю: когда бы я ни вышла из комнаты, она уже сидела за столом с карандашом, лупой, в очках — и работала. У нее всегда на первом месте были работа, долг.

Она была очень справедливым человеком и, я бы сказала, отважным. Ей приходилось делать многое (известно, как они отвоевывали право на музей в Переделкине). В ней была невероятная чуткость, которую она никогда не показывала, но она чувствовалась. И была она очень щедрой: об этом знаю потому, что она иногда через меня — и, я уверена, через других тоже — финансово помогала разным людям, особенно имеющим отношение к литературе, музеям, русской культуре.

О ней я не могу сказать ни одного плохого слова — только снять шляпу перед всеми ее достоинствами.

Переписка

Я уехала из России в 1965 году, но мы все время переписывались. Мы с Леной очень долго не виделись — целых 26 лет и впервые встретились в 1989 году, когда она приехала ко мне в Лондон на две недели. Это был ее первый выезд в так называемую капстрану. Нам было очень хорошо вдвоем — как будто и не было перерыва в четверть века. Потом я начала часто ездить в Москву, потому что работала для телевидения ВВС, останавливалась у Чуковских и узнала эту семью изнутри — не по литературной части, хотя с Лидией Корнеевной у меня были общие литературные дела: я в то время переводила на английский язык первый том ее «Записок об Анне Ахматовой». Но с Леной у меня литературных дел не было, хотя она пересылала мне верстки всех книг, которые выходили у нее в Москве. На этой почве мы очень часто ссорились по скайпу — чуть не до криков: я вылавливала у нее ошибки, а она считала, что после нее ошибок быть уже не может. Она действительно была очень грамотным человеком — но ведь к своему тексту, наверное, уже привыкаешь и не замечаешь самое элементарное, как, например, пропущенную букву. И когда я ей об этом говорила, она всегда сердилась и говорила: вот, ты блох ловишь!

Под портретом Сталина

Потом она приезжала ко мне еще раз, уже после смерти Лидии Корнеевны, в конце девяностых. Общались мы постоянно. У меня сотни ее писем, я все их сохранила. У нее мои тоже сохранились. Какую-то часть моих писем она вернула мне: она хотела, чтобы я продолжила свою книжку1Сильва Дарел «Воробей на снегу». М., Слово, 1992 (автобиографическая книга Сильвы Рубашовой о детстве и юности).. У меня давно уже вышла первая книжка, а она уговаривала меня все эти годы, чтобы я написала продолжение, потому что первая книжка — полудетская такая, она кончается смертью Сталина. А дальше тоже было много разного: в моей жизни такая амплитуда — то вверх, то вниз. Она мне даже переслала те мои письма, которые считала возможным включить в таком виде в книгу.

Мы общались и по телефону — как-то это проскакивало, хотя в то время, когда Лидию Корнеевну исключили из Союза писателей, не проходили ни письма, ни телефонные звонки. Но всегда кто-то ездил в СССР, сейчас уже можно спокойно об этом говорить. Я знала людей из Англии, Голландии, Франции, которые ездили туда и были готовы провезти письма. Я посылала и лекарства. И это уже были не такие верноподданнические письма, как мы обычно писали по почте, — потому что иначе бы письмо просто исчезло. Я обычно начинала свои письма: «Над всей Испанией безоблачное небо…» Ну чтобы даже если цензор сунет нос — то все выглядело невинно.

Вот этой осенью, заболев, она из больницы прислала мне два небольших, но очень показательных письма — в этом Лена вся. В больнице ей дали айпад, но она его не освоила — не знала, как ставить запятые и заглавные буквы, — и вот она пишет все на одной странице, почти без пробелов, без единого знака препинания. Это письмо от 28 ноября: «Я в больнице на Каширке. На следующей неделе будет операция. Больница самая лучшая у нас. Когда меня сюда привезли на «скорой» и посадили записать в книгу прибывших, я подняла глаза — передо мной висел портрет Сталина в календаре. Я стала возмущаться, что принимают под портретом преступника, — а ведь это наша лучшая больница с лучшими врачами и чудесными сестрами. Пропала наша Россия, в ней все перемешано. В моей отдельной чудесной палате нет полотенец, туалетной бумаги, градусников, все надо приносить с собой. У меня есть все — принесла Марина2Марина Дмитриевна Чуковская, племянница Елены Цезаревны.. Но люди едут сюда со всей страны: это главная наша больница, а им еще срезали бюджет вполовину. Мне все привезли. Но когда меня везут по коридору, я вижу очереди несчастных, усталых больных с сумками и ужасом в глазах».

А последняя записка от нее: «Операция будет во вторник. В субботу мне сюда прислали верстку маминой последней книги, и я стараюсь ее прочесть, внести поправки. Каждый день приезжает моя приятельница и помощница по предыдущим книжкам, я ей диктую исправления. Постараюсь успеть. Осталось у меня всего два дня».

В этом — вся Елена Чуковская. Святая, я бы сказала.

О современной России она со мной не говорила. Тут я поднимаю руки: я настолько не понимаю, как в наше время, в XXI веке, возможны такие кошмары. Для меня то, что она пишет про Каширку, — это предельный ужас. Но она в целом очень пессимистично отзывалась о сегодняшнем дне. В какой-то момент я собиралась поехать к ней просто повидаться. Летом она впервые сказала, что у нее низкий гемоглобин, я посылала ей какие-то якобы чудодейственные препараты, чтобы восстановить кровь. А оказывается, у нее уже был рак, о котором никто не знал. Я подумала, что мне надо просто поехать, посмотреть на нее, узнать, нельзя ли вывезти ее куда-нибудь, чтобы поставить диагноз и назначить лечение. Я хотела отвезти ее либо в Израиль, либо в Германию, но она уже была в таком состоянии, что не хотела говорить об этом. Но она была очень пессимистично настроена по поводу моего приезда. Она сказала — тебе лучше не ехать, не порть себе впечатление. Хотя что мне его может испортить? Я сама в ссылке была, в тюрьме была и уехала не от хорошей жизни, а спасая свою шкуру.

Хоть что-то сохранить

В те времена и страх мы испытывали, и отвращение… и было понимание того, что ты мало чем можешь помочь, но должен хоть что-то сохранить. Я помню, как мы с Леной занимались стихами Цветаевой и Мандельштама. Она знала стихи, а у меня на работе была очень верная машинистка. (Я знаю, что в Москве, в музее Цветаевой, есть наше общее с Леной детище — книга, которую я туда передала: стихи Цветаевой, отпечатанные в нашем институте верной моей машинисткой, переплетенные верным знакомым переплетчиком.)

Мы занимались этим ради сохранения какой-то малой части культуры, которая в те времена совершенно пропала: текст со словом «Мандельштам» или «Цветаева» тогда немыслимо было напечатать. И Пастернака печатать нельзя было. Но я думаю, Лена даже не посвящала меня во все свои дела. Я думаю, что она многим занималась, мне же известно только то, что мы делали вместе.

Рукопись и часовой

Когда поминают Елену Цезаревну, часто слышно слово «подвиг». Но ведь и Лидия Корнеевна, и Лена совершали подвиг, потому что в стране, какой она была, было очень страшно: загреметь в тюрьму ничего не стоило. Пока дед, Корней Иванович, был жив, еще что-то можно было себе позволить, но потом уже нет.

Помню, как вывозила «Софью Петровну». Я договорилась, что рукопись вывезут через израильское посольство. Однако ее как-то надо было провезти туда, а у входа стоял советский часовой с ружьем при будке. Ему надо было сказать, к кому идешь, а он уже докладывал кому следует. Я знала, что самой мне рукопись за границу не увезти: в аэропорту досматривали очень бдительно, каждый корешок книжки разворачивали и вытряхивали — не дай бог, какая-то бумажка там попалась. Я точно знала, что «Софью Петровну» мне не вывезти, к тому же Лидия Корнеевна дала мне экземпляр со своей правкой: ее рукой там были сделаны сноски и поправки.

Я созвонилась с посольством, там мне сказали, в какое время подъехать на такси к воротам посольства. Мы с Леной поехали, у меня на груди рукопись «Софьи Петровны». Лена более конспиративно подошла к этому делу. Я думала, мы остановим такси прямо около этого часового, я увижу, как из посольства выходит культурный атташе, с которым мы договаривались, и я кинусь ему на грудь, а Лена уедет. Она же мне сказала — давай сделаем так: остановим такси, не доезжая до ворот посольства, чтобы часовой не обратил на нас внимания, и оттуда посмотрим, идет ли твой атташе. Если идет — то ты выскакиваешь из такси, но не около часового, а идешь по улице, как прохожая, и уже потом к нему кидаешься. Она была предусмотрительной даже в таких мелочах. …Она все это подготовила, мы так и сделали: я выскочила, таксисту она сказала — как только выйдет моя подруга, вы сразу поезжайте. Я бросилась на грудь этому первому атташе, он меня как бы обнял. На это в изумлении смотрел часовой, но уже не мог вырвать меня из-под обхвата этого культурного атташе, и тот увел меня в посольство. Потом рукопись вывезли и отдали мне ее в Иерусалиме — я ее там перепечатала. Я передала ее профессору М. Фридбергу, и в том же 1965 году ее напечатали в двух номерах «Нового Журнала».

Подвиг — это если ты посвящаешь свою жизнь чему-то. А она посвятила свою жизнь работе — и у нее ни на что другое времени не было. К примеру, у меня был приятель Лев Шилов3Лев Шилов (1932—2004) — писатель, искусствовед, архивист, директор Дома-музея Корнея Чуковского в 1996—2004 гг., и когда я как-то приехала в Москву, мы с Леной поехали навестить его на даче — на катере по Москве-реке. Я любуюсь берегами, всем, что вокруг меня, а Елена Цезаревна сидит и правит корректуру. Вот это и есть подвиг, я думаю, об этом люди и говорят.

Я ее очень любила, гордилась ею, гордилась нашей дружбой, и мне ее страшно не хватает.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow