На первый взгляд именно аннексия Крыма в марте 2014 года подвела черту под предыдущей эпохой, обозначила окончание постсоветского периода российской истории и начало нового — постпостсоветского. Однако если раздвинуть рамку исторического времени чуть шире, то можно увидеть обратную последовательность.

Если 1990-е годы стали периодом формирования и глубокого трансформационного кризиса новых постсоветских стран, то 2000-е оказались для них периодом интенсивного экономического восстановления и консолидации постсоветских режимов. В этих режимах, при всех отличиях, было много общего. Прежде всего — базовый, гибридный принцип их экономического и социального уклада.

Притом что относительно свободные цены делали этот уклад более или менее похожим на рыночный, доступ к рынкам оставался в этих странах несвободным. А следовательно, несправедливым оставалось и распределение рыночных доходов, приносимого рынком богатства.

В свою очередь, следствием этой несправедливости было то, что права собственности в рамках такого уклада не укоренены в общественном договоре, а в большей степени основаны на силе и принуждении. Сохранение контроля над собственностью неотделимо от политической власти, дающей ключи к структурам государственного насилия. Иными словами, свойственные рынку горизонтальные отношения соседствуют в таких обществах с традиционными иерархическими структурами.

Период быстрого экономического восстановления после ямы 90-х, рост экономик и доходов позволял стабилизировать эту переходную, гибридную форму. Но период легкого роста закончился на рубеже 2000-х и 2010-х. Восстановительный период был завершен, закончилась и эйфория глобализации в мировой экономике. Наконец, еще одним фактором стала все более ясная перспектива смены поколений. С одной стороны, перед бенефициарами прежнего цикла во весь размах встал вопрос о передаче своих полномочий-собственности собственным детям. С другой стороны, московские протесты 2011–2012 гг. и второй киевский Майдан продемонстрировали политические претензии европеизированной части нового поколения, его запросы и повадки.

Так или иначе, новое поколение — в отличие от предыдущего, для которого восстановительный период стал долгожданным благом, — устремлено к некой новой, поствосстановительной повестке, контуры которой, впрочем, еще не вполне ясны. Как уже приходилось писать, те люди, которые вешали на свои «Тойоты» и «Киа» георгиевские ленточки весной 2014 года, по своим поведенческим навыкам не так уж сильно отличаются от тех, которые вешали на свои «Форды» белые ленточки за два года перед тем. Но и те и другие разительно далеки от господствующего духа предыдущего десятилетия, когда иметь политические пристрастия и их публично демонстрировать не приходило в голову.

Собственно, то, что мы увидели с конца 2011 по конец 2014 года, стало первой решительной схваткой за новую поколенческую, или постпостсоветскую, повестку. Схваткой за древко, на котором вывешен флаг с главными символами новой эпохи.

На первый взгляд эта схватка закончилась полной победой сторонников иерархического порядка. Патриотическая эйфория и пресловутый рейтинг Путина на какое-то время совершенно убедили нас в этом. Но у этой, казалось бы, безоговорочной победы есть два слабых места.

Во-первых, идеологическая зыбкость. В принципе, смесь имперского ресантимента (по выражению социолога Льва Гудкова), поп-патриотизма и нового антизападничества (ходового политического товара в гибридных обществах по всему миру) — это вполне качественный настой. Однако добиться консолидации и доминирования этой повестки в России удалось не только посредством мобилизации пропагандистской медиамашины, но также с помощью настоящей войны и прямого обмана — фейкового сюжета о фашистах-бандеровцах, якобы захвативших Украину. Несмотря на ошеломительный успех этой технологии, ее вряд ли можно считать надежной и долгоиграющей. По сути, она продуцирует перманентный кризис, выпутаться из которого очень трудно.

Вторая фундаментальная слабость одержанной победы — исключительная зыбкость ее экономического фундамента. В сущности, Владимир Путин был удивительно искренен в своей последней пресс-конференции, когда на все экономические вопросы отвечал: уверен, что максимум в течение двух лет цены на нефть опять начнут расти. Другого рецепта, действительно, просто нет. Патриотическая консолидация образца 2014 года, видимо, неотделима от нефти.

Общие доходы России от экспорта за 2011–2013 гг. и десять месяцев 2014 года составили баснословные почти 2 триллиона долларов. Это, например, больше, чем доходы от экспорта за все девять (!) предкризисных лет (с 2000 по 2008 г.). При этом экономический рост в эпоху столь невероятного благоденствия затухал и почти прекратился. Что это значит в экономическом смысле? Это значит, что система государственного распределения ресурсов приносила больше дохода, а рынок — меньше. Если в бюджетном секторе зарплаты росли темпами около 10% в год, то в остальной экономике — лишь на 3–4%. Это, собственно, и стало экономическим фундаментом «неоимперского патриотизма» образца 2014 года.

Основная коллизия 2014-го и начала 2010-х годов в целом разворачивалась не между «патриотизмом» и «западничеством», как принято считать, а скорее — между разными интерпретациями «патриотизма», или, лучше сказать, между разными пониманиями источника «общего блага». В первом случае в качестве такового выступает государство. Только оно способно «возвращать территории», «демонстрировать силу», «противостоять врагу», а следовательно, именно оно обладает эксклюзивными правами и на распределение богатства. И георгиевские ленточки демонстрируют вовсе не приверженность России, а приверженность государству. Во втором случае «сила государства» мыслится не как источник богатства, а как его результат, а источником богатства выступает рынок.

Конец 2014 года, который вышел не менее ярким, чем его начало, нанес мощный удар по идеалам «нефтяного реваншизма». По представлению, что мы «не хуже, хотя и не умеем, как они, но нам это и не надо». По коалиции жулика, бюджетника и силовика, складывавшейся в предыдущем периоде. По стикеру с танком и надписью «На Берлин!», наклеенному на заднее стекло «Рендж Ровера». Потому что стикер этот (если вы замечали) неубедительно смотрится на «Ладе» или даже «Нексии». Настоящий смысл его именно в «Рендж Ровере». И в целом — нанес удар по вере в то, что благоденствие приносит сильное государство, а не рынок.

Так что кризис постсоветскости, первыми знаками которого стали и Болотная площадь, и аннексия Крыма, продолжается и еще, видимо, далек от разрешения. Этот кризис и есть главный сюжет нынешнего десятилетия.