Стараниями Никиты Михалкова русский философ-эмигрант Иван Ильин стал сейчас «любимым мыслителем Путина». По крайней мере, именно на него президент чаще всего ссылается в своих публичных речах.

Одно время здесь имели место некоторые колебания. Кастинг на роль любимого мыслителя проходили и Бердяев, и Константин Леонтьев, к слову, участник первой Крымской кампании 1853 года. Но все оказывалось не то. Кандидаты плохо подходили для решения насущных идеологических задач и демонстрировали опасное вольнодумство.

Философы вообще люди трудные для власти, их редко получается кооптировать с потрохами в текущую макиавеллиевскую игру. В этом смысле Михалков, давно пропагандирующий наследие Ильина, все сделал правильно. Определенно, ни один из русских интеллектуалов XX века не подходит для обоснования нынешнего политического порядка так, как Иван Ильин, самый догматичный из наших религиозных философов.

Фокус прост: когда вы не можете прямо ссылаться на православное вероучение как основу своей власти, используйте его светский коррелят. Мы говорим Иван Ильин, а подразумеваем Святую церковь.

Если бы не революция 1917 года, Ильин стал бы, вероятно, неплохим профессором правоведения и философии и занял свою нишу в кругу других профессиональных философов своей эпохи — Лосского, Шпета, Франка. Революция превратила Ильина сначала в активного политического диссидента, затем в арестанта, а после в изгнанника, пассажира знаменитого «философского парохода».

Но и на этом трансформации Ильина не закончились. В эмиграции он занял более-менее пустующее место идеолога ветеранских организаций Белого движения, мечтающего о реванше. В течение своей жизни философ в Ильине все больше мутировал в пропагандиста, автора боевых листков против Советской России. Коротких текстов, проникнутых рессентиментом и желчью, у Ильина накопилось огромное количество. Еще в 90-х была предпринята попытка издать его полное собрание сочинений, закончить которое никак не удавалось, так что в итоге оно насчитывало 10 основных и 16 дополнительных томов. После дефолта 1998 года эту увесистую пачку «духовного наследия» отдавали даром.

В начале своей карьеры Ильин успел написать разгромную рецензию на «Материализм и эмпириокритицизм», опубликованный впервые (Лениным) под псевдонимом В. Ильин. Злая ирония состоит в том, что профессор Иван Ильин со временем стал антиподом, карикатурной копией Ленина. Помимо чисто внешнего сходства и конспиративной деятельности в нейтральной Швейцарии во время мировых войн их объединяла бескомпромиссная ненависть к политическим оппонентам. Отличие состояло в том, что Ленин был за рабочих и крестьян, опирался на Маркса и победил в Гражданской войне. Ильин же был в стане проигравших, к которым к тому же примкнул уже после окончания схватки. Он выступал за помещиков и священников и опирался на русскую идею. Так что принять Ильина как «главного» в стране, которая привыкла поклоняться догматическому «марксизму-ленинизму» очень легко.

Академический философ, ставший поэтом и трибуном «Белого дела», — фигура уникальная. Другие белые поэты вроде Романа Гуля или Ивана Солоневича не имеют профессорской респектабельности Ильина. Ильин же сочетал в себе несочетаемые на первый взгляд качества. С одной стороны, он владел техникой философской аргументации, отточенной в Московском университете. С другой — его мироощущение оказалось достаточно примитивным для того, чтобы не заметить того, что подлинная трагедия России лежит вовсе не в одних большевиках, а возрождение России не в антибольшевизме. В этом он разошелся, например, с Булгаковым, Гайто Газдановым и даже с Николаем Бердяевым. Академические философы-эмигранты вообще не пошли за активистом Ильиным, казалось бы, своим коллегой. Ни Лосский, ни Франк, ни Сергей Булгаков не чувствовали себя настолько уверенно в роли проводников ясного политического курса.

В этом смысле очень показательна полемика, развернувшаяся вокруг книги Ильина «О сопротивлении злу силою», относящейся к его раннему эмигрантскому периоду (1925). Ильин со всей яростью обрушивается на проповедников этического толстовства, недопустимого и невозможного, по его мнению, в момент борьбы за судьбу родины. По сути, перед нами применение аппарата немецкой классической философии к обличению своих политических оппонентов на текущем историческом моменте, чем всегда так славились теоретики-большевики. Бердяев отреагировал чрезвычайно злой рецензией «Кошмар злого добра», где с первых строк заявлял, что «Чека во имя Божье более отвратительно, чем Чека во имя дьявола». Зинаида Гиппиус заявила, что Ильин стал «бывшим философом», а его текст представляет собой «военно-полевое богословие». Впрочем, Ильин нашел тогда союзников даже среди представителей умеренного крыла эмиграции вроде Петра Струве, да и сам за словом в карман не лез. В письме к митрополиту РПЦЗ Анастасию Ильин громит своих конкурентов-«ересиархов»:

«…я пытаюсь заткать ткань новой философии, насквозь христианской по духу и стилю, но совершенно свободной от псевдофилософского отвлеченного пустословия. Здесь нет совсем и интеллигентского «богословствования» наподобие Бердяева — Булгакова — Карсавина и прочих дилетантствующих ересиархов… Это — философия простая, тихая, доступная каждому, рожденная главным органом Православного Христианства — созерцающим сердцем…»

Обоснование философии и одновременно политического курса лежит не просто в вере, но в вере, санкционированной институтом церкви. На подобных принципах строятся главные теоретические работы позднего Ильина, «Аксиомы религиозного опыта» и «Путь к очевидности». В первой из них Ильин предлагает проект описания религиозного переживания, понятого как фундамент человеческого пребывания в мире и одновременно социальных отношений. Кто не верит в Бога, тот, по Ильину, разумеется, не сможет понять природы России. Во второй — задает свою методологическую программу: философия ищет пути возрождения духа, целью философского знания является очевидность, последняя раскрывается в традиционных ценностях.

В целом Ильина можно охарактеризовать как типичного консервативного философа своего времени. Герметичные, полные метафизики и даже мистицизма тексты Ильина строятся вокруг аксиом, принятие которых автоматически означает признание убедительности его выводов. Понятия, которыми он оперирует — «вознесенный дух», «созидающее сердце», «живое дуновение Бога на земле», — могли бы легко найти свое место в текстах любого, скажем осторожно, правого мыслителя XX века, к примеру, барона Юлиуса Эволы (итальянский философ, идеолог неофашизма. — Ред.). У Ильина вообще не было серьезных разногласий с фашизмом, но об этом написано уже довольно много. Дело не в том, кому симпатизировал Ильин, но в том, что его мировоззрение в принципе типологически является мировоззрением правого радикала.

В политических работах Ильин высказывался вполне определенно. В «Пути духовного обновления» (1937) он заявляет, что для этого самого обновления России необходимы: вера, любовь, свобода, совесть, семья, родина, национализм, правосознание, государство и частная собственность. Если не считать случайно затесавшуюся сюда свободу, понятую, разумеется, прежде всего как свободу от большевизма, то перед нами список, идеально подходящий для немедленного всасывания в идеологию нынешней российской элиты. «Благочинный ленинец» Ильин, философ кадила и нагайки, блестяще подходит для ответа на вопросы, которые по-настоящему волнуют наших новых консерваторов. Почему находиться у власти им необходимо по возможности всегда, почему все вокруг должно принадлежать уважаемым людям и почему, наконец, народ должен покорно принять свою судьбу, в любви, вере и смирении.

Цитировать Ильина в качестве неоспоримого обоснования, как цитировали в советских учебниках Маркса и Энгельса, — значит занимать сторону в гражданской войне и объявлять ее незавершенной. В раннем эссе «Родина и мы» Ильин горько пишет об утрате родины. Теперь, через его цитаты, родины хотят лишить всех его идеологических противников, большевиков, либералов или атеистов.

Диссертация молодого философа Ивана Ильина, еще не ставшего агитатором, была посвящена Гегелю. В битве правых и левых гегельянцев, развернувшейся однажды под Сталинградом, профессор Ильин был отнюдь не на стороне последних.