По-настоящему осознать всю историю с Наумом Клейманом невозможно, хотя история эта вполне современная.

Я вот все думаю: где выводятся эти «эффективные менеджеры», лихо идущие на смену профессионалам? Откуда Ирина Яровая знает лучше меня, учительницы, каким должен быть учебник по литературе? И что ведает Лариса Солоницына, если не знает, на кого руку поднимает?

Где истоки нашего молчаливого согласия с действиями этих амазонок?

Устаешь удивляться. Но история с Клейманом добивает. Он, как и Юрий Норштейн, всегда был и будет человеком, существование которого примиряет тебя с миром, что бы в нем ни происходило. Они живут и работают. Значит, и тебе должно делать то же самое.

В 2004—2005-м я много раз бывала в Беслане. Вела уроки в десятых, пятых, вторых классах. И первое, что мне пришло в голову: немедленно привезти фильмы Норштейна и вызвать в Беслан Клеймана. Потом узнала, что Юрий Норштейн приготовил свыше 100 дисков со своими фильмами для Беслана, но какой-то фонд, через который он собирался передать их, — отказался принять этот дар. Уму непостижимо!

При чем здесь Наум Клейман? Он сразу пришел на память, как я увидела, какие фильмы крутили в Беслане после трагедии. Стыдобища! Триллер за триллером.

Все говорят о Клеймане как о музейщике, историке и теоретике кино и забывают об одном из самых массовых и мощных движений так называемого застойного периода — движении киноклубов.

Это были наши легкие. Воздух — авторское кино. Оно становилось главным аргументом при столкновении с проблемами жизни. Кто сегодня поверит в это?

Так вот: в этом движении роль эксперта, друга, наставника, советчика и вдохновителя принадлежала именно Науму Клейману. Масштаб этого движения сегодня осмыслить невозможно. Авторитет Клеймана был непререкаем, хотя он меньше всего был этим озабочен. Бесконечные дискуссии, переходящие в ночь, приезды Муратовой, Сокурова, Тарковского, Абуладзе, Квирикадзе, Шенгелая — все не перечислишь. А периодические двухнедельные семинары о кино с Германом, Мамардашвили (!)…

Особая статья — манеры Клеймана вести разговоры. Именно так — разговоры. В их старинном понимании. Он не то что допускал право на другое суждение. Он понимал законность его существования. К нему всегда легко обратиться. Помню одну историю на одном из московских фестивалей. Это был год, когда Отар Иоселиани привез своих «Бабочек», и зрители вынудили организаторов дать второй сеанс этого фильма. Здесь же. Немедленно.

Так вот: показывают итальянский фильм. Кажется, он назывался «Гангстеры». Возможно, ошибаюсь. Фильм о том, как, начав войну с благородной освободительной целью, человек превращается в грабителя, в гангстера. Меня этот фильм пронзил своей узнаваемостью.

К тому времени у меня уже был опыт участия в отдельных «операциях» на гражданской войне в Грузии. Я хорошо знала Джабу Иоселиани и его «львят», как он называл своих мхедрионцев. 22 января 1992 года с отрядом «Мхедриони» (военных машин с десяток) я отправилась в Западную Грузию. Опасный рейд через непокорные Зестафони, Кутаиси, Сенаки.

Грубо говоря, искали свергнутого Звиада Гамсахурдиа. Цель — бросок на Зугдиди. «Мхедриони» — очень пестрая и смешанная команда. В ней были настоящие борцы за свободную Грузию. Но были и откровенные головорезы, сдерживаемые предводителем.

В Менжи, ставке Джабы Иоселиани, я провела ночь в разговорах с удивительной молодой женщиной. Странное сочетание сохранившейся образованности с психологией боевика. Сочетание не просто несочетаемого, а прямо противоположного. Осатанелость как норма бытия. И никаких рефлексий. Страха она не ведала. Убить и быть убитой самой входило в ее парадигму жизни. Смесь свободного начала с ненавистью, при которой нет никаких табу и возможно все, потрясла меня в ту ночь. Это Федор Михайлович, помноженный на кавказский жар.

Потом я много чего увижу и узнаю. И даже побываю на последнем сборе «Мхедриони», который Иоселиани провел в шахматном клубе парка Горького, в самом центре Тбилиси. Провел ярко, артистично, с абсолютным пониманием конца созданного детища.

То, с чем столкнулась тогда, было почти калькой итальянского фильма. Ошеломляющая встреча кино и жизни.

И к кому мне ринуться? Конечно, к Науму Клейману. Он был нарасхват на фестивале, но я успела ему все рассказать.

— Не уходи! Это должен знать режиссер. Нельзя допустить, чтобы он этого не знал, — сказал Наум.

Пришел режиссер. Я рассказала свою грузинскую историю в лицах и деталях и не заметила слез режиссера. Клейман понимал, что фильм обретает новую проекцию, приращивается смыслами современной истории.

Так вот: миссия человеческая и профессиональная Клеймана — соединять то, что по каким-то причинам то ли распалось, то ли существует в «неопознанном» режиме. Он чувствовал и понимал эти мировые сближения.

Соединял людей, страны, целые миры. Нашел суровую нить этих соединений — искусство кино, с которой не сорвешься, если ты хоть что-то понимаешь в этой жизни.

…Теперь уже не в Солоницыной, пешке, дело, а в нас самих. Ходим вокруг да около и Слова найти не можем. Не ведаем, в каком историческом периоде пребываем или из какого периода еще не вышли. Каково, наконец, Имя всему происходящему, ведь надо знать меру предстоящих испытаний.

…Странное дело, в истории с Клейманом больше всего поражает не подлость и коварство, а глупость. В чисто российском щедринском смысле. Так бывает, когда идет борьба с очевидностью. Утешает одно: это всегда плохо кончается для глуповцев. Дай-то Бог, чтобы на этот раз такое случилось.