Нерусский гендер

Национализм, если отбросить шелуху, — это для угнетенных. Для тех, кто столкнулся с угрозой утраты идентичности. Поляки весь девятнадцатый век были зверскими националистами, потому что Россия, Австро-Венгрия и Германия, разделив Речь Посполитую, хотели сделать из них россиян, австрияков и германцев соответственно. Тут или люби нацию вплоть до терроризма и организации польской «Аль-Каиды» с филиалами от Тихого океана до Атлантического, или забывай язык, меняй вероисповедание, бери новые имя и фамилию. Был, допустим, Влодзимеж Млодзеевский, а станешь Иваном Кулебякой. Или Гансом Отто Штрюмером. Выбирай на вкус. У Достоевского в «Записках из Мертвого дома» упоминается группа польских «политических преступников» как обычная часть российского тюремного пейзажа.

Сербы, если бы опустили руки, превратились бы в подобие турок, как это произошло с боснийцами. За пятьсот лет мусульманской оккупации им пришлось стать ярошами и бандерами, чтобы сохранить себя. То же самое с болгарами, чехами, мадьярами. У финнов — или стань шведом, или стань русским, или хватай ружье и прыгай в окоп на линии Маннергейма. Куда бы мы ни посмотрели, какой бы народ ни взяли, истоком дискурса национальности оказывается сопротивление малых народов, находящихся в подчинении у империи, мероприятиям по ассимиляции.

А что с Россией? Последние пять веков идентичности русских ничто не угрожает. Как, кстати, и идентичности англичан, турок, французов, американцев. Русским повезло не попасть под каток, потому что они сами были катком для окружающих народов, и, признаться, далеко не самым гуманным.

В историческом прошлом за право быть самими собой они не сражались, в связи с чем понятие о национальности у них размыто до полной неопределенности. Русские и сейчас всерьез спорят, кто такие русские, и, часто презирая на словах азиатов, валом валят в японские, узбекские, кавказские, китайские и тибетские рестораны. В Москве проще найти северокорейскую столовую, чем традиционную русскую пекарню. Поэтому в нынешних политических условиях словосочетание «русский националист» следует считать таким же курьезным, как, например, «албанский империалист» и «монгольский космополит».

Тем не менее националисты у нас существуют. Почему? Что толкает людей участвовать в русских маршах? Если никто не запрещает говорить на русском языке, и даже вопрос такой не стоит, если православные храмы открыты настежь, если нет никакого иноземного поработителя, выжимающего последние соки, где опасность, где враг?

Если мы ознакомимся с итоговыми выпусками новостей российских телеканалов, если послушаем, о чем говорят люди в подмосковных электричках, когда разговор заходит о политике, у нас останется только один вариант: борьба за гендер. Русские мужчины и русские женщины после сообщений о гомосексуалистском и трансгендерном терроре, якобы имеющем место быть в Европе и Америке, чувствуют угрозу своей половой идентичности. Мужчины боятся утратить маскулинность, женщины — феминность.

С их точки зрения, нынешние империи, прежде всего Соединенные Штаты, хотят распространить на них новую идентичность — идентичность бородатых женщин, и этому они отчаянно сопротивляются, размахивая плакатами, выкрикивая провокационные лозунги, собирая шествия. Отсюда новое, совершенно немыслимое прежде, наполнение понятия «русский». Это не вера и не язык, хотя и они тоже, но, главное, представление о семье и о поле.

Можно сказать, что мы присутствуем при зарождении нового вида борьбы за самость, который, по всей видимости, будет до некоторой степени популярен ближайшие сто лет. В развитых странах вопросы религии и вопросы языка постепенно теряют свою остроту. Им на смену приходят вопросы пола. Именно в них таится заряд раздражения, способный взорвать сознание обывателя и вдохнуть новую жизнь в умирающие освободительные движения.