Гаев немного форсил. Был клубный день в магазине «Москва», и он, как настоящий книжник, купив два полиэтиленовых мешка достойной литературы, сидел теперь со стаканчиком виски в кабинете директора — нашей милейшей подруги Марины Каменевой (в компании с которой когда-то ходил в походы на байдарках и пешком) и витийствовал. Имея обыкновение сохранять старые дружеские связи, не важничал, но все-таки форсил.

— Кстати, мы нашли для нового пролета станции «Маяковская» тот же камень, что положил Душкин, — сказал он мне, но «а парт», чтобы слышали все присутствующие. — А ты видел, как здорово Ваня Лубенников сделал новый наземный вестибюль?

— Видел, Дима! — сказал я уважительно, понимая, что и Ваня, и камень, и новые современные станции, и умные турникеты, и снующие по расписанию поезда требуют немедленного восторженного признания заслуг начальника Московского метрополитена. Тем более что в руках у нас были стаканчики с виски, а вокруг достойные люди.

— А давай, — сказал Гаев мне, при этом победно посматривая на окружающих. — А давай устроим под землей твою выставку фотографий. Это и будет настоящий андеграунд.

— Давай! — согласился я с легкостью, зная, что подобные застольные проекты и планы сами по себе увлекают авторов настолько, что в реализации не нуждаются.

Утром, однако, раздался звонок, и мне было велено быть на строящейся станции «Деловой центр» (теперь — «Выставочная»), чтобы посмотреть, где будет расположена придуманная Гаевым галерея «Метро».

Огромная вырытая людьми в земле забетонированная каверна, лишенная пока света и архитектурного оформления, поражала размерами и пустотой.

— Ну? — спросил Дима громко, чтобы собранные им специалисты услышали мой ответ.

Передо мной была шестидесятиметровая необлицованная стена на балконе над перроном.

— Годится, — сказал я. Понял, что недодал, и добавил: — Замечательно! Можно повесить штук тридцать больших карточек. Метр на полтора.

Гаев кивнул и сказал:

— Говори людям, что нужно!

— Это не должно быть оформлением станции. Рамы хорошо бы оторвать от стены и сделать мощными.

— Нержавейка и дуб, чтоб было в стиле станции? Чем осветим?

— Светодиоды дневного спектра. Экономно и надолго. Так раньше никто не делал.

— Сможем? — он оглянулся на спецов. Те кивнули. — Стекла, понятно, антибликовые и противовандальные… Всё?

И я понял, что мне не выкрутиться.

Потом мы рисовали схемы развески, отбирали и печатали в «ФотоПро» снимки и пришли к тому, что открывать будем цветным «Предъявлением мира». Черно-белые фотографии показались нам не очень уместными в искусственной среде метро. Мы сделали выставки: «Лед», «Остров людей», «Птицы». К каждой экспозиции был напечатан каталог. Перед открытием Гаев перенес турникеты, чтобы пассажиры бродили по балкону бесплатно.

Ничего похожего на эту великолепную подземную галерею не было нигде. Он был автором этого беспримерного пространства, созданного им из любви к своему метрополитену и огромного жизненного азарта.

…Гаева сняли с должности в какой-то обойме. Пришив дело. Как коня, которого клали в могилу вместе с хозяином. А он был совершенно самостоятельный человек. Необходимая Москве надежная фигура. Личность. Наверное, и это раздражало.

Ко времени траурных речей судебные дела, которые были затеяны против Дмитрия Владимировича, закрыли «за отсутствием состава преступления»… Но Гаев уже этого не услышал. Он знал, что невиновен, понимал, что попал под раздачу, но сделать ничего не мог. Страдал, хотя держался, стал быстро болеть и умер. На его могиле, будь он жив, мы бы вместе с ним написали с присущим ему юмором (выдержанным, как любимый Гаевым виски): «Спи спокойно, дорогой товарищ, факты не подтвердились».

В облицованном камнем (как в метро) траурном зале, заполненном ценившими его друзьями, соратниками и просто инженерами и рабочими, я услышу много добрых слов в его адрес. Нормально для такой ситуации. Удивило количество «простых» людей с поверхности и из-под земли, что пришли проститься с опальным Гаевым, снятым с любимой работы и выброшенным из профессии, в которой ему было мало равных в мире. Это мне подтвердил начальник Парижского метро, когда мы с Дмитрием Владимировичем и замечательным художником Иваном Лубенниковым прибыли на открытие огромного Ваниного витражного панно «Курочка ряба» (Ryaba la Poule) — дар московской подземки французам.

Я думаю, кем был Гаев для собравшихся на Троекуровском кладбище? Понятно, руководителем, товарищем, партнером. И еще был он им дядькой. В том, старом, смысле. Мощный, знающий досконально дело, потомственный железнодорожник, понимающий профессию и уважающий трудового человека. Ну, разумеется, был он куда как не прост, а общался с людьми запросто. И доказывал больше, чем приказывал.

Вот они и пришли на последнее свидание. Кто поблагодарить, кто прощения попросить.

…В то давнее время, когда мы скромно (!) выпивали в книжном магазине, Дмитрий Владимирович был заражен идеей создать в метро атмосферу случайной радости. Сидящие или стоящие в вагонах наши земляки терпели время в пути, часто с закрытыми глазами. Гаев, образованный московский технический интеллигент, хотел открыть им глаза. Отвлечь от однообразия подземелья. Огромное, может быть, самое сложное городское хозяйство работало исправно, но он думал, как внести в искусственный, почти монохромный мир живой цвет радости. И Гаев населил некоторые поезда хорошими репродукциями картин, запустил реплику знаменитой «Красной стрелы» (с подачи «Новой газеты»), собирался в пространстве прозрачной станции на Воробьевых горах открыть музей скульптуры…

Ему хотелось, чтобы метро работало красиво… Он часто спускался по эскалатору не только по служебным надобностям, но и просто так — чтоб ездить. Из одного места в другое. Он любил свой «андеграунд» и был уместен в нем. Он мечтал туда вернуться, когда все его невзгоды кончатся. Кончились. Но он не вернулся.

Теперь, бывая на Троекуровском кладбище, куда переместились многие мои друзья, я прихожу и к Гаеву и говорю ему:

— То, что ты опять под землей, не утешает нас, Дима.

Фото автора