Литературная журналистика — моя почва и судьба. И почти вся жизнь.
Читать учился не по букварю — по «Новому миру». Журнал приходил домой, и, заглядывая в него, видел я в колонтитуле прописными буквами: «НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ». Навсегда впилась в сознание евангельская формула, ставшая паролем оттепельной поры. А еще тогда начала выходить «Юность», привившая навыки другой свободы — стиляжной и «прикольной», говоря по-нынешнему.
Было, было в тогдашней подсоветской России гражданское общество: писатели, журналисты, читатели. Оно меня воспитало, дало неотменяемые нравственные ориентиры. Если ты человек, то не станешь оправдывать сталинизм. Если ты русский литератор, не присоединишься к травле коллеги — не только Пастернака, но и Сорокина или Макаревича.
Дух пушкинско-блоковско-битовской «тайной свободы» влек от академической филологии в мир журнально-газетный. Чуть оперился как критик — и тут же меня «вычислили» на вольнолюбивом журфаке, позвали учить рискованному ремеслу студентов. У меня редкая специальность — профессор по кафедре литературно-художественной критики и публицистики. Так записано в ваковском аттестате, и это соответствует сути. Да, критик. Да, публицист — и в вопросах политики, и в вопросах поэтики.
Но в последнее время слово «публицистика» чуть не перешло в разряд устаревших. Его вытеснило модное слово «эссеистика». Опять угадал Юрий Трифонов, который когда еще выдумал несуществующую «МАЛЭ» — Международную ассоциацию литературы и эссеистики, отправив на ее конгресс в «Доме на набережной» благополучного приспособленца Глебова!
Я за эссеистику всей душой, хотя вижу, что порой под ее вывеской в печать проходят нудноватые квазифилологические трактаты. Но кто сказал, что эссе не должно быть публицистичным? У русского Монтеня — Василия Розанова, в его философичной «листве» всегда присутствует политический нерв.
А у нас сейчас читаешь в прессе отклики на романы и повести Людмилы Улицкой и Татьяны Толстой, Владимира Сорокина и Виктора Пелевина, Дмитрия Быкова и Александра Терехова, Захара Прилепина и Сергея Шаргунова и видишь: вяло оценивается только «качество текста», а смелого социального прочтения авторского «месседжа», открытого публицистического диалога критика с прозаиком — нет как нет.
«Качество текста», безусловно, важно, но мы, критики, так часто попадаем тут пальцем в небо! Каждый год, например, с кислой миной пишем о том, что новая книга Пелевина хуже, чем предыдущие. Ну сколько можно! А не лучше ли поразмышлять вслед за писателем на тему тотальной зомбированности населения нашей страны, о засилье «силовых чекистов», вытеснивших с политического поля чекистов «либеральных»?
Или возьмем недавний роман Максима Кантора «Красный свет». Качество текста там сильно хромает: характеры иллюстративные, длинноты непомерные. Но в связи с этой вещью стоило поговорить о «левом повороте». Можно же и о слабом романе написать сильную статью. Никто из нас ее не написал. А ведь семнадцатый год снова приближается — и не только хронологически.
Без социально-публицистического нерва литературная критика теряет читателя, становится в СМИ неконкурентоспособной по отношению к материалам о театре, кино, музыке и изобразительном искусстве. Недаром большие обзорные проблемные статьи почти исчезли даже со страниц толстых журналов. А для электронных СМИ существует, в общем, три «информационных повода»: получение писателем премии, юбилей писателя и его кончина. Выход книги — это не событие.
Общим местом стали разговоры о «конце» литературной критики, которые со странным мазохистским упоением ведут мои товарищи по цеху. А я не хочу хоронить свою профессию, не хочу предавать дело своей жизни. Да, у критики нет экономического базиса, исчезли заказы и гонорары. Но считаю, что новая критика может вырасти и «снизу», из сетевой читательской самодеятельности. Восстанавливать нужно прежде всего рецензионное дело, существовавшее в России два столетия, представленное и сегодня в прессе развитых стран. Это ненормально и чудовищно, что абсолютное большинство новинок поэзии и прозы не получает у нас никакого отклика! И это в условиях новых информационных технологий.
Ну а мы сами? Не слишком ли чинны и скучны наши презентации и круглые столы? На какой литературной площадке может сегодня прозвучать дерзкое слово? Культуры политической оппозиции у нас нет, и всякие координационные советы с тихим позором проваливаются. Но реальной оппозицией со времен Радищева у нас была словесность и литературная журналистика.
В 1988 году я включил однажды телевизор, и в новостях Первого канала диктор сообщил, что в майском номере «Знамени» опубликована статья об интеллигенции и бюрократии в жизни и литературе. Сегодня такое показалось бы фантастикой. Потому что коррумпированная бюрократия, увы, победила интеллигенцию. Иногда возникает ощущение, что по телевидению просто запрещено говорить о современных писателях и их новых книгах.
Если же нет — попробуем работать. На сакраментальный отечественный вопрос «Что делать?» у меня нет социально-экономических ответов. Что делать с ценой на нефть и курсом рубля — здесь я, как говорится, «не копенгаген».
Но что делать на той территории, где я прожил свою профессиональную жизнь, в культурном пространстве, которое сжимается, как шагреневая кожа, — отвечаю. Читать современную российскую литературу — и писать о ней. Страстно, заинтересованно, не боясь переступать границу между художественными текстами и кровоточащим текстом нашей жизни. Выходя за флажки.
