«Интернационал», написанный Эженом Потье после разгрома Парижской коммуны, сразу стал гимном революции вообще и был переведен на множество языков. В начале ХХ века Аркадий Коц из Одессы перевел его на русский. В 1918-м он сделался Государственным гимном РСФСР, потом СССР. К концу войны был заменен на «Союз нерушимый» Михалкова и Эль-Регистана. Рассказывали, что когда обоих пригласил к себе Сталин и спросил, чего они хотят в награду, то Михалков заикнулся про бывшее родовое имение, а Регистан попросил карандаш вождя, которым тот подписывает свои исторические указы. Впоследствии госгимн стал спесиалите-де-ля-мезон Михалкова, а «Интернационал» отошел в скромное распоряжение КПСС. Коц умер в Свердловске накануне завершения великой карьеры своего шедевра, и, как сказал Зощенко по сходному поводу, возможно, не прогадал, поскольку когда-то был меньшевиком, и кто его знает, как могло повернуться. Я в тот год пошел в школу в этом же самом Свердловске, то есть вполне мог видеть на улице легендарного автора легендарных слов, хотя, случись это, все равно бы не поверил, что вставай-проклятьем-заклейменный — он.

Вставай, проклятьем заклейменный, / Весь мир голодных и рабов. / Кипит наш разум возмущенный / И смертный бой вести готов!.. / <…> Это есть наш последний / И решительный бой! / С Ин-тер-на-циона-алом / Воспрянет род людской. Разумеется, все — и я — знали это наизусть: по гражданскому долгу и благодаря ежедневному исполнению по радио. Но, кроме того, была в нем и живая притягательность. Строчки четырехстопного ямба, маршевые, энергичные, немного шалые (разум, ведущий бой), так и просились быть звонко спетыми. В зачине припева, в его ритмическом перебиве «это есть», выдающим местечковый стилёк, заключалось и что-то удалое, и наш школьный хор гаркал его не без восторга.

Первое слово «Интернационала», по-французски debout («дебу»), предполагает вставание не после передышки, отдыха и прочего, а из некоего самого низкого, «крайнего» положения, с земли, с койки, с нар. В частности, и с колен — почему сам гимн вместе с его историей сейчас и вспомнился. Поскольку сейчас привлекает внимание странный феномен: одно вставание с колен сменяет другое. То мы проигрываем Олимпиаду в Ванкувере и реваншируемся в Сочи. То освобождаемся от 70 лет советского режима и беремся за перестройку. То из-под «олигархической хунты» 90-х распрямляемся в вертикаль власти. Последнее разгибание, летне-осеннее, — сбрасываем с плеч гнет Запада. Очевидно, что эта гимнастика политического возмужания бесконечна. Как и «Вставай!» «Интернационала» — поскольку куплет «Весь мир насилья мы разрушим / до основанья, а затем / мы наш, мы новый мир построим, / кто был ничем, тот станет всем» рассчитан отнюдь не на одноразовое использование. Разрушивший что-либо, жди разрушения того, что строишь: разрушение-построение не этапы развития, а метафизическая константа дурной бесконечности.

Нагляднее всего это наблюдается в поступках отдельного человека. Примеров масса: жизнь переменчива, а я, как говорил Лев Толстой, не чиж петь одну и ту же песенку. С юности помню историю: он, его близкие и единомышленники за большим столом пишут от руки пацифистские листовки против Русско-японской войны. Кто-то входит и объявляет: «Порт-Артур сдан…» Он вскакивает, ударяет кулаком и кричит: «Негодяи! В наше время мы бы его взорвали…» Но это по-честному. И это разрыв — с идеей. Неизмеримо чаще такое учиняется из выгоды, все равно, искренне так стал думать человек или подделывается под конъюнктуру. Когда Пастернака топтали за «Живаго», один поэт, стоящий и заслуженно уважаемый, выступил: «А я всегда относился к его творчеству отрицательно». Сегодня этих случаев полно. На подкладке куда более торжественной, густо простеганной поучениями, государственной. Но странным образом сопровождаемой отголоском биржевой суеты: что пошло на понижение — продаю, на повышение — покупаю.

Нынешний поэт, который пришел ко мне молоденьким лет 40 назад и с тех пор на моих глазах взрослевший и старившийся, — выкладывает в СМИ свое кредо и воспитывает публику. В манере советской, только ссылается вместо Маркса на Солженицына. Апломб геополитика — к примеру, об отсутствии в Украине национальной элиты, знающей, что нужно народу, а что — нет. Он, стало быть, один из знающих. В мою студенческую группу был назначен воспитателем полковник с военной кафедры, он спросил меня: «Ты стихи пишешь про пейзажи или про политику? Про пейзажи лучше, имей в виду». Поэт, о котором речь, как раз пишет «про пейзажи», но как про политику: кто не чувствует их, как чувствует он, — отщепенцы. Не называю его имени, потому что: а) не он один, б) много чести.

Нынешние общественно прибыльные репутации, в частности и таких поэтов, создаются на основаниях, прямо противоположных пушкинской, лермонтовской, мандельштамовской. Честь, преследования, ранняя смерть расцениваются как романтическая глупость. Одним из значений понятия «поэзия» в те дни было — «дар отрешаться от насущного, возноситься воображением в нездешние сферы» (толковый словарь). Сейчас никто и не поймет, о чем речь, при каком царе Горохе эдак любомудрствовали и выражались. Но в карикатурном виде такая ипостась поэзии существует и сейчас. «Добиваться того, чтобы история России была написана с точки зрения интересов России» — разве не вознесение в «высшие пределы»? А воспитывать граждан, понимающих, что «Россия — это сверхценность», — не отрешение от насущного? Какова поэзия, таковы и ее гомеры.

А что если начальство с Западом вновь задружится? Петр, то-се. Не захочется ли этим поэтам опять встать с колен, перешибить сказанное чем-то посильнее? «Нет, — воскликнут они, — на любви к отечеству стоим и будем стоять!» Звучит красиво, но вкус какой-то не тот во рту, не свой. «Слов не найдено» — как говорили когда-то. Вот полезет им в голову: мы взорлили тогда до таких утверждений, что «кто не проникся красотой России и понимает ее историю не по-пушкински», пусть не пишет на русском языке…

Я же говорю: поэты. Брякнут, и сами не понимают, чего брякнули. Или, наоборот, очень понимают. В любом случае купоросно как-то…