Мы (нас было трое) продвигались по Аргунскому ущелью сквозь всю Чечню в Хевсуретию, и на отрезке между Итум-кале и Цой-педе — старинным высокогорным аулом и древним, угнездившимся на предельной для проживания человека высоте «городом мертвых» (так и переводится с вайнахского на русский, и позже я увижу и узнаю его в фильме Тенгиза Абуладзе «Мольба), — внедрились в самое узкое, труднопроходимое место. Солнце уже скрылось в горах Хевсуретии, тьма сгущалась, а мы еще никак не определились с ночлегом. Дальнейшее же продвижение в скальных теснинах становилось явно экстремальным — оставалось приткнуться к какой-нибудь скале и прокемарить под ней более чем прохладную ночь без огня. И тут мы увидели костер…
Рискуя рухнуть в невидимые провалы, едва ли не на ощупь, мы пробрались все-таки к костру незваными гостями, которые, как известно, хуже… Но мы рассчитывали на традиционное кавказское гостеприимство.
У костра сидели трое чеченцев, встретили они нас со сдержанным удивлением, но к теплу огня, его свету допустили. И мы с ходу поспешили объясниться: кто мы, откуда и зачем здесь, и, когда прозвучало, что мы идем по «лермонтовскому следу», атмосфера общения сразу потеплела и посветлела, и самый внушительный на вид, пристально внимавший нам чеченец представился: «Ваха Тимаев, профессор Грозненского университета, кафедра вайнахских наречий». К вящему изумлению нашему, самый молодой чеченец по знаку-жесту профессора выкатил из тьмы за своей спиной арбуз, выложил к нему лепешки и выставил бутылку… «Московской».
Вскоре мы с профессором плотно и озаренно заговорили о поэте-воине, о его любви к «кавказскому» вольнолюбию, о «чеченском» следе в войне пехоты Воронцова и Паскевича с конницей Шамиля. И, как лебединая песня, сыгралась мизансцена, когда Ваха Тимаев извлек из-под бурки, на которой сидел, старинный кинжал аварской ковки, несомненно, участника тех давних баталий, труженика резни…
А на следующий день, поднимаясь узкой серпантинистой тропой к Цой-педе и шалея от умопомрачительных горно-небесных наворотов, мы наткнулись на вооруженных всадников, и они с жесткой и несколько надменной нотой в голосе (допрашивал нас смахивающий на абрека рыжебородый джигит) запретили нам продвигаться дальше. Цой-педе они объявили запретной зоной, а наше появление на этой тропе — вторжением в самую почитаемую святыню Аргунского ущелья. И я снова заговорил о Лермонтове, достал из рюкзака валерикские и шатойские зарисовки, на всякий случай упомянул о вчерашней встрече и беседе с профессором Тимаевым — и запрет был снят. Выслушав инструктаж о нашем поведении в «городе мертвых», мы отправились дальше и выше…
Впервые же слово «Лермонтов» как пароль прозвучало в далеком 1969 году на подступах к леднику Кукуртли на западном склоне Эльбруса; из-под ледника сочилась и собиралась в ручьи неуловимо для глаза прозрачная вода — исток Уллухурзука, бурным потоком впадающего в Кубань по выходе из ущелья. Зацикленный на бредовом замысле подняться на Эльбрус с запада, я с утра до полудня лазал по ущелью Уллухурзук, выискивал подходы к леднику; а в полдень вылез к домику лесозаготовителей, был вполне поначалу любезно принят его хозяином — завхозом лесхоза, столь же лояльно опрошен (кто? откуда? зачем?), приглашен отдохнуть в хижину за домиком, и… заперт в ней снаружи на засов. Через оконце размером со школьный учебник по географии завхоз повелел мне сидеть тихо и не рыпаться, пока он не сходит за представителем власти для выяснения моей личности по всем правилам советско-союзного сыска.
Через час моего заключения-отдыха в прохладном сумраке хижины я услышал голоса снаружи и принялся стучать; дверь открылась, и лесорубы (четыре горца с бензопилами), выслушав мой сбивчивый, полный искреннего возмущения монолог об этом курьезе, грозящем развиться в акцию по задержанию агента недружественной державы, — снова заперли меня. Затем лесорубы, что называется, накрыли поляну (я рассматривал их в оконце) — хлеб, сыр, помидоры, какая-то зелень, бутыли с вином — и приступили к трапезе.
Я был отчаянно голоден, но впервые почувствовал, что чувство голода может отдавать привкусом идиотизма, и я заорал… И когда проорал слова: «Лермонтов—Измаил-бей—Росламбек—Селим», дверь открылась, и меня пригласили «на поляну»… Вино оказалось так себе, а вот хлеб, сыр и помидоры!.. И, провожая, меня вывели на тропу, на которой я не встречусь с завхозом и его спутниками.
Имя поэта, где бы оно ни произносилось, снимало завесу отчужденности между аборигенами гор и мною, пришлым. Его именем мы (все та же «хевсурская» троица с Магнитки) оказались гостями милицейского блокпоста, когда спустились с ледников Казбека в Дарьяльское ущелье. Позже, через год, но еще в те же относительно вегетарианские времена, оказались опять же желанными гостями у школьного сторожа в селении Валерик.
Слова о Лермонтове, о моих странствиях по его кавказскому следу помогли мне провести «дикий» отпуск в древнем, оттого заброшенном осетинском селении Абайтикау, что под Рокским перевалом, — там я «квартировал» в родовой сакле с боевой башней у потомка старинного княжеского рода Баби Кесаева.
А в карачаево-черкесском селении Усть-Джегута я оказался кунаком жениха — друга моего друга, художника Пиляла Узденова, у которого я гостил летом того же 1969 года. Свадебному кортежу он представил меня как художника с Урала, рисующего иллюстрации к поэме «Измаил-бей», и это позитивно сказалось на отношении ко мне по ходу всей свадебной церемонии.
И, когда в один из усть-джегутинских вечеров, во время прогулки по горному плато с захватывающим дух видом на царственно-величественный Эльбрус я каким-то досель неведомым мне наитием почувствовал Нечто, следующее параллельно мне и, более того, рассматривающее меня с ироническим любопытством… не посмел как-то обратиться к нему и ретировался вниз, к людям; и уже перед сном решил, что Нечто — это Он сам… душа ли Его или дух… если Ему будет угодно, узнаю… когда моя душа переберется в мир, где сейчас Он… и там мой пароль уже не будет, вероятно, иметь силы…
Владислав АРИСТОВ, специально для «Новой»
Справка «Новой»
АРИСТОВ Владислав Николаевич — российский художник, писатель, путешественник, заслуженный работник культуры РФ. Автор десяти книг. Его работы хранятся в Государственном музее-усадьбе М.Ю. Лермонтова (Тарханы), в Государственном музее народного творчества (Суздаль), в нескольких российских картинных галереях, а также в частных собраниях России, Франции, Японии, США, Польши и других стран.
